Воспоминания

Прекрасный летний день, спокойный и прозрачный, занимался над Киберонским заливом, когда мы сели на лоцманское судно, которое должно было доставить нас на остров Уа. Ветер, всегда бодрствующий в каком-нибудь уголке этих бескрайних просторов, несся над волнами, покрывая их мелкой рябью, и гнал наш парусник прямо к цели.

Берега угадывались вдали по песчаным пляжам, по белым домикам, неожиданно выступавшим в лучах солнца между изменчивой синевой моря и однообразной синевой неба, по которому бежали легкие облака, растрепанные, волокнистые, именуемые здесь «конскими хвостами». Говорят, такие облака предвещают к концу дня свежий ветер.

Путешествие не показалось нам долгим.

Нет с виду ничего однообразнее моря в хорошую погоду: волны мерно идут одна за другой, журчащей пеной разбиваются о судно, вздымаются, опадают, влекомые беспокойной тяжестью, в которой таится гроза, и вместе с тем нет ничего более изменчивого. Все приобретает огромное значение на зтой поверхности, наделенной движением и жизнью, — пароходы на горизонте, почтовое судно из Бель-Иля, оставляющее за собой струю дыма, рыбачьи лодки с белыми или желтыми парусами, резвящиеся стаи дельфинов, которые плавниками рассекают волну, островки, откуда шумно поднимаются тучи чаек или взлетают бакланы — хищные птицы с широкими крыльями, созданными, чтобы парить и спасаться от преследования.

По пути мы огибаем Теньюзский маяк, стоящий на вершине утеса. Несмотря на скорость, которую развивает судно, нам ясно виден этот скалистый островок и два человека, обитающие на нем. Когда мы проходим мимо, один из сторожей, блуза которого, как шар, надувается на ветру, сходит по медной вертикальной лестнице — внешней лестнице маяка. Его товарищ сидит в углублении скалы и уныло удит рыбу. Фигурки людей, такие маленькие среди водных просторов, белый маяк, его фонарь, погашенный в этот утренний час, огромный паровой колокол, который звонит в туманные ночи, — все эти бегло замеченные подробности дают нам ясное представление о жизни в открытом море, о положении сторожей, заключенных в течение долгих месяцев внутри полой, гулкой металлической башенки, где голос моря и ветра завывает столь свирепо, что люди принуждены кричать на ухо друг другу, иначе ничего не услышишь.

Едва мы обогнули маяк, как вдали над зыбкой поверхностью моря показался каменистый берег острова Уа и в мираже солнечного света выросли деревья, зазолотились нивы, зазеленели бархатистые луга.

Но по мере того как мы подходим ближе, вид островка меняется, н перед нами встает его подлинная земля, печальная, опустошенная солнцем и морем, ощетинившаяся дикими скалами. Направо — заброшенный, полуразрушенный форт, налево — серая мельница, по которой можно судить о силе ветра, дующего с материка, низкие крыши, обступившие колокольню. Все это — мрачное, уединенное, безмолвное. Село могло бы показаться необитаемым, если бы не стада, пасущиеся на склонах и в бугристых ложбинах острова, где они бродят, лежат или щиплют скудную дикую растительность.

Песчаные бухточки, мягкие и светлые, врезаются там и сям в суровую гряду утесов. В одной из них мы с трудом высаживаемся, так как наступил отлив и судно не может пристать к берегу. Приходится идти по мокрым, ослизлым камням, покрытым длинными зелеными водорослями. Обычно вода разглаживает, расправляет их, но сейчас они собрались в тяжелые клейкие комья, и, ступая по ним, скользишь на каждом шагу. Наконец после долгих усилий мы взбираемся на прибрежные скалы, господствующие над широкими морскими далями.

В ясную погоду, приближающую берег материка, отсюда открывается чудный вид. Вот колокольня Круазика, церковь местечка Бур-де-Батс, до которого не меньше десяти — двенадцати миль, изрезанное побережье Морбианского залива, Сен-Жильдас-де-Рюи, речки Ванна и Оре, города Ломарьякер, Плуамель, Карнак, Бурде-Киберон и маленькие деревушки, разбросанные по всему полуострову. В противоположной стороне сливаются с морем темные очертания острова Бель-Иль и сверкают в лучах проглянувшего солнца дома Пале. Дали раскинулись как-то особенно широко, зато наш островок пропал из глаз. Колокольня, форт, мельница скрылись в складках почвы, изрытой, вздыбленной, как и окружающая его водная стихия. Мы все же направляемся в деревню по извилистой тропинке, зажатой между каменными стенками бретонской ограды, столь коварной из-за своих поворотов и разветвлений.

По дороге мы обращаем внимание на разнообразную растительность этого скалистого островка, где свирепствуют ветры: вот «лилии Уа», такие же махровые и душистые, как на материке, крупные мальвы, стелющийся шиповник и морская гвоздика, чей нежный, тонкий аромат удивительно гармонирует со звонкими песнями жаворонков, которых так много на острове. Вокруг нас лежат свежие жнивья, поля картофеля, а на оставленные под паром земли со всех сторон наступает ланда, и эта унылая ланда, упорная, цепкая, неистребимая, ползет, ширится, растет и все заполоняет своими колючками и желтыми цветами. Стада отходят при нашем приближении. Коровы, привыкшие к плоским чепцам и шапкам местных жителей, долго провожают нас своими большими неподвижными глазами. Скотина встречается нам повсюду, кучками и в одиночку, без пут и без присмотра.

Наконец в низине, защищенной от ураганов и морских брызг, появляются приземистые, убогие домишки. Они жмутся друг к другу как бы для того, чтобы лучше противостоять ветру, и разделяют их не прямые улочки, которые открыли бы доступ буре, а причудливые закоулки, где теперь молотят хлеб.

Полудикие лошади, вроде камаргских, кружат по две — по три по этим тесным площадкам и топчут колосья, над которыми взвиваются в солнечном свете столбы пыли. Женщина с пучком соломы в руке управляет лошадьми, другие женщины разбрасывают вилами колосья по току. Ничто в их костюмах не привлекает взора: нищенские платья, выгоревшие одноцветные платки, из-под которых выглядывают землистые, загорелые лица. Но сама сцена молотьбы поражает своей первобытной живописностью. С токов доносится ржание, шелест соломы, громкие голоса — жесткие, гортанные звуки бретонской речи.

Эта бедная морбианская деревня напоминает африканский дуар: тот же душный воздух, пропахший навозом, кучи которого лежат у порогов, та же близость между скотиной и людьми, та же оторванность от мира среди беспредельных просторов; двери в домах низкие, окна узкие, а в стенах, обращенных к морю, окон совсем нет. Во всем чувствуется борьба нищеты с враждебными силами природы.

Женщины, не жалея сил, собирают урожай и ухаживают за скотиной; ^ мужчины, пренебрегая опасностью, занимаются рыбной ловлей. В этот час все мужчины ушли в море, кроме дрожащего от лихорадки старика, который сидит за колесом и вьет веревки, мельника, человека пришлого, состоящего на жалованье у коммуны, и, наконец, кюре, самого важного лица на островке, подлинной его знаменитости. Священник облечен здесь всей

490 полнотой власти, точь-в-точь как капитан на корабле. Он обладает не только властью духовной, но и административной. Он заместитель мэра и старшина рыбаков. На его обязанности лежит также надзирать за военными сооружениями — большими и малыми фортами, где в мирное время нет сторожа. Если между рыбаками возникает спор из-за улова омаров или рыбы, кюре превращается в мирового судью. Если завсегдатаи трактира слишком расшумятся в воскресный вечер, он спешно надевает поверх сутаны перевязь полицейского и выполняет его функции.

Еще недавно у здешнего кюре были и более мелкие обязанности. Он владел монополией на спиртные напитки и присматривал за монахиней, выдававшей их в особом окошечке, он же хранил ключ от общественной пекарни, куда каждый приходил печь для себя хлеб. То были меры, необходимые на этом уединенном, зависящем, как корабль, от капризов моря островке, жителям которого приходилось во многом себя урезывать.

За последние три-четыре года старинные обычаи изменились, но в основе они еще живы, и теперешний священник, человек умный и физически сильный, видимо, заставляет признавать свою многостороннюю власть. Он живет возле церкви в скромном домике, словно перенесенном сюда с континента, — такое впечатление создается при виде двух тополей, великолепного фигового дерева, цветущего садика и разгуливающих на свободе кур.