Страница 4 из 83
Радищев утверждает, что «народ в собрании своем на Вече был истинный государь». Здесь первопроходец отечественного вольнолюбия явно выдает желаемое за действительное. Даже просвещенный консерватор Карамзин идеализирует новгородский вечевой строй в своей «Марфе-Посаднице», написанной, правда, до начала работы над «Историей государства Российского». Об особенностях новгородской вечевой демократии мы уже упоминали.
Св. София не годилась в образчики справедливого социального устройства и сословного согласия. Летописец пишет, что в середине XV века «не бе в Новгороде правды и правого суда…». Боярские поборы разоряли народ, и «бе кричь и рыдания и вопли и клятва всеми людьми на старейшина наша». Ответом на хозяйничанье бояр было острое недовольство средних и низших слоев города, часто проявлявшееся в форме народных волнений. Намерение боярства перейти под покровительство униатско-католической Литвы довершили раскол в новгородском обществе.
Главная причина поражения новгородцев в битве при Шелони 14 июля 1471 года — отсутствие единства среди защитников Св. Софии, отсутствие объединяющей их идеи. Против 40 тысяч новгородцев шла четырехтысячная рать москвичей. Между тем каждый новгородский полк, организованный тем или иным феодалом, действовали отдельно. Архиерейский полк вовсе не вступил в бой. Но плохая организация войска — не самая страшная беда, а организационные просчеты — не причина поражения, а следствие всеобщего разброда и шатости, неуверенности в своих силах, в завтрашнем дне вечевой республики. Новгородцы явно не рвались в бой за свои свободы, оплакиваемые позднейшими толкователями истории. Не осталось ни свобод, ни идеалов, ни государственности, которые стоило защищать.
Когда Москва и остальные русские земли все более ясно осознавали принадлежность к единому народу, который вступил на путь освобождения от ордынской зависимости и строительства национального государства, Св. София оказалась на обочине этого мощного движения. В то время, когда Москва все больше сознает себя и все чаще действует как самодостаточная суверенная держава, вечевая республика мыслит себя не более чем придатком более удачливых соседей — Литвы или Московии. Новгород превратился в Великий Новгород, в 50-е годы — в Господин государь Великий Новгород, но чем пышнее звучал титул, тем скуднее становилось стоящее за ним содержание.
До новгородских земель не докатилась волна великого христианского подвижничества, связанная с деятельностью Сергия Радонежского и его учеников. Мы не наблюдаем в Новгороде следов духовного подъема, охватившего русский Северо-Восток. Более того, в это время, которое с полным правом можно назвать вторым крещением Руси, новгородскую церковь поражает кризис, ярким проявлением которой стала ересь стригольников, бичевавших многочисленные пороки, поразившие священнический и монашеский чины. И это несмотря на то что архиерейскую кафедру занимали столь примечательные личности, как Иона и Евфимий. Тем не менее большая группа учеников Сергия — основателей монастырей — шла за благословенными грамотами не к новгородскому архиерею, на чьих землях она оседала, а к московскому митрополиту, который был на несколько сот верст дальше.
Киевская старина против ордынского влияния
Но вернемся к тезису о гибели вечевого начала под ударами, по выражению того же А. Радищева, «хищного соседа». Разницу в политическом устройстве Москвы и Новгорода (разумеется, в пользу первого) историки разных эпох пытаются детерминировать пагубным влиянием двухсотлетней ордынской зависимости на различные стороны жизни русского общества, в том числе и на характер государственного управления. Мнение о том, что московские государи переняли приемы и обычаи монгольских «царей», можно считать доминирующим в историографии. Из ордынского наследства привычно выводят корни российского «тоталитаризма». При этом московская государственность предстает полной противоложностью политическому устройству Киевской Руси.
Автор российских реформ Егор Гайдар не без оснований указывает на то, что «подавляющее большинство российских мыслителей считали и монгольское нашествие и укоренившийся после него “азиатский дух” бюрократии, “ханское самодержавие” несчастьем России». Еще декабрист Н. М. Муравьев со всей определенностью отвечал на вопрос «почему прекратилось вече»: «Причиною тому было нашествие татар, выучивших наших предков безусловно покорствовать тиранской их власти… московские князья во всем подражали сим тиранам».
Исследователи, стоявшие на противоположных позициях, оставались в меньшинстве. Еще С. М. Соловьев отмечал, что влияние Орды на перемены в социально-политическом устройстве Руси не было «главным и решительным»: «Татары остались жить вдалеке, заботились только о сборе дани, нисколько не вмешиваясь во внутренние отношения, оставляя все как было, следовательно, оставляя в полной свободе действовать те новые отношения, какие начались на севере прежде них».
После того как по поводу губительности для Руси ордынского влияния высказался Карл Маркс, советские историки с энтузиазмом подхватили этот тезис. Однако и многие историки-эмигранты в этом пункте солидаризировались с марксистами. По мнению Г. В. Вернадского, «разрушение в монгольский период большинства крупных городов Восточной Руси нанесло сокрушительный удар городским демократическим институтам, в киевский период процветавшим по всей Руси». Разумеется, такую же точку зрения разделяют те зарубежные историки, которые к России относятся с плохо скрываемой антипатией. «Если мы хотим узнать, где Москва обучалась науке царствования… нам следует обратиться к Золотой Орде», — заключает американский исследователь Ричард Пайпс.
Только недавние обстоятельные работы А. А. Горского («Москва и Орда») и Ю. В. Кривошеева («Русь и монголы») убедительно показывают несостоятельность этой концепции, как в целом, так и отдельных ее компонентов. Рассматривая вопрос о безропотной покорности московских князей ханской воле, о гибели вечевой демократии под натиском тирании ордынских приспешников, Ю. В. Кривошеев отмечает, что в первое столетие зависимости от монголо-татар вече оставалось реально действующим властным органом всего народа. Прекращение вечевой деятельности наблюдается только в середине XV века, когда вечевую демократию сменило сословное представительство. «…Хотя между ними нет прямой связи, и в вечевом и в земском строе присутствуют одно социальное начало, единый базис — общинный архетип».
Участие мирских выборных от городских и сельских общин в аппарате административного управления не только сохраняется в период становления централизованного Русского государства, но и юридически оформляется общероссийским законодательством конца XV–XVI века. В эпоху Ивана III земство развивается прежде всего как институт местного самоуправления и не занимается вопросами общегосударственного масштаба и политического свойства. В этом смысле земщину пока нельзя назвать полноценным аналогом веча. Однако этот пробел восполняется с началом деятельности земских соборов в середине XVI столетия. Вечевая демократия не стала жертвой московского самодержавия, а отмерла, как архаичная форма, корни которой уходят в глубину догосударственного периода, на смену которой пришла более отвечающая новым реалиям земская система.
Истоки другого сословно-представительского учреждения, получившего развитие в эпоху Ивана III — Боярской думы, кроются опять же не в ордынских институтах, а в обычаях киевского периода, когда дружина жила одной жизнью с князем не только в военное время. «С ней он советовался и в мирное время обо всех делах управления… Дружинная знать в XI–XII веке разделялась на две основные части. Высший ее слой назвался “первой”, “большей”, “старейшей” дружиной. Низший слой назывался “молодшей дружиной”. Относительно внутреннего управления князья советовались только с избранными советниками, со старейшей или большей дружиной. Члены этого слоя именовались боярами».