Страница 4 из 11
Всякий раз, когда она произносила это страшное слово, мальчуган устремлял на нее испуганный взгляд — взгляд ребенка, слишком рано узнавшего, что такое страдание.
Он смутно понимал, чем угрожало ему это слово.
Комиссар! Это означало, что не будет больше ни Клары, ни ласковых слов, ни теплой печки, ни картошки! Вместо этого — возврат к мрачной жизни, к дням без хлеба, к ночам без кроватки, к пробуждениям без поцелуев.
Оттого-то накануне отъезда он и вцепился так крепко в юбку мамаши Луво, когда Франсуа дрожащим голосом спросил:
— Ну, так как же? Отвести его, что ли?
Мамаша Луво ничего не ответила.
Казалось, она подыскивала предлог, чтобы оставить Виктора.
Что же касается Клары, то она, задыхаясь от слез, каталась по полу, твердо решив довести себя до нервного припадка, если ее разлучат с новым другом.
«Женщина с головой» сказала значительно:
— Бедный мой муженек! Ты, конечно, по обыкновению сделал глупость. Теперь за нее надо расплачиваться. Ребенок привязался к нам, Клара без ума от него, всем нам будет тяжело расстаться с ним. Я попробую оставить его, но требую, чтобы вы все мне помогли. В первый раз, как Клара закапризничает или же ты напьешься, я отведу его к полицейскому комиссару.
Папаша Луво просиял.
Итак, решено. Он дает зарок не пить.
Он улыбался, растягивая рот до ушей, и пел на палубе, разматывая канат, в то время как буксирный пароход тащил за собою «Прекрасную нивернезку» вместе с целой флотилией барж.
III. В ПУТИ
Виктор был в пути.
Путь его лежал мимо пригородных деревушек, домики и огороды которых гляделись в реку.
Мимо белой страны меловых гор.
Вдоль шумных бечевников.
Мимо холмов, по направлению к мирно дремлющему каналу Ионны и его шлюзам.
К вечнозеленому, лесистому Морвану.
Прислонясь к рулю, Франсуа, твердо помнивший свой зарок, пропускал мимо ушей приглашения шлюзовых смотрителей и виноторговцев, удивленных тем, что он плывет мимо.
Крепко приходилось держать руль, чтобы помешать «Прекрасной нивернезке» причаливать у кабачков.
Ведь с тех пор, как старая баржа совершала все один и тот же рейс, она знала все пристани и сама останавливалась около них, как лошадь, которая тащит конку.
На носу баржи, опираясь на свою единственную ногу, Экипаж меланхолично орудовал огромным багром, отталкивая водоросли, закругляя на поворотах, цепляясь за шлюзы.
Работа несложная, однако и днем и ночью раздавалось постукивание его деревянной ноги по доскам палубы.
Безропотный и молчаливый, он принадлежал к числу тех, для кого все в жизни складывается неудачно.
Еще в школе товарищ выколол ему глаз, на лесопилке его изувечили топором, а на сахарном заводе кипятком обварили…
Ему пришлось бы нищенствовать и в конце концов умереть с голоду где-нибудь в придорожной канаве, если бы Луво — а ведь у него глаз был наметанный — не взял его к себе в помощники сразу же, как только тот вышел из больницы.
Это даже послужило когда-то поводом к крупной ссоре — совсем как теперь из-за Виктора.
«Женщина с головой» разгневалась.
Луво повесил нос.
А Экипаж в конце концов все-таки остался.
Теперь он входил в состав зверинца «Прекрасной нивернезки» на равных правах с кошкой и вороном.
Папаша Луво так ловко управлял рулем, а Экипаж так хорошо работал багром, что ровно через двенадцать дней после отплытия из Парижа «Прекрасная нивернезка», поднявшись вверх по реке и каналам, стала на якоре для мирной зимней спячки у моста в Корбиньи.
С декабря по конец февраля навигация прекращается. Судовщики чинят баржи и объезжают участки, скупая лес на корню для весенних порубок.
Дрова недороги — в каютах топят жарко, а если осенние сделки удачны, то эта пора безделья превращается в веселый отдых.
«Прекрасную нивернезку» приготовили к зимовке: с нее сняли руль, запасную мачту спрятали в трюм. Верхняя палуба очистилась для игр и беготни.
Как изменилась жизнь найденыша!
Всю дорогу его не покидало чувство растерянности и страха.
Он напоминал выросшую в клетке птичку, которую так ошеломила свобода, что она внезапно потеряла способность и петь и летать.
Хотя он был еще слишком мал, чтобы восхищаться красотами пейзажа, его все-таки поражало великолепие этого путешествия вверх по реке и с обеих сторон убегающие дали.
Мамаша Луво, видя, что он такой угрюмый и молчаливый, твердила с утра до вечера:
— Он глухонемой.
Нет, маленький парижанин из предместья Тампль[3] не был немым.
Когда он убедился, что все это не сон, что он никогда уже не вернется к себе на чердак, что, несмотря на угрозы мамаши Луво, ему нечего особенно бояться полицейского комиссара, язык у него развязался.
Так распускается цветок, вынесенный из погреба на солнечный свет.
Теперь Виктор уже не прятался по углам, как дикий, затравленный хорек.
Глаза его, глубоко запавшие под выпуклым лбом, утратили свою беспокойную подвижность, и, хотя личико его по-прежнему оставалось бледным и серьезным, он скоро научился смеяться вместе с Кларой.
Девочка горячо полюбила своего товарища — так, как любят в этом возрасте, полюбила ради удовольствия ссориться и мириться.
Несмотря на то, что она была упряма, как маленький ослик, сердце у нее было доброе; достаточно было заговорить о полицейском комиссаре, чтобы заставить ее слушаться.
Едва прибыли они в Корбиньи, как появилась на свет новая сестренка.
Мимилю только что исполнилось полтора года, и в каюте не было недостатка в детских кроватках, так же как и в работе: при таких расходах нечего было и думать нанять служанку.
Мамаша Луво ворчала так, что своей воркотней способна была повергнуть в трепет даже деревянную ногу Экипажа.
Никто из здешних не сочувствовал мамаше Луво. Крестьяне не постеснялись даже высказать свое мнение местному кюре, который ставил судовщика им в пример.
— Воля ваша, господин кюре, но у этих людей нет ни капли здравого смысла. Подбирают чужих ребят, когда у самих трое…
— Ох уж эти Луво!
— Все это они напоказ, а советов не слушают.
Им не желали зла, но были не прочь, чтобы они получили хороший урок.
Кюре — простодушный и недалекий человек — легко соглашался с чужим мнением и всегда прибегал к цитатам из священного писания или поучений отцов церкви, чтобы убедить самого себя в своих нестойких суждениях.
«Должно быть, прихожане правы», — думал он, поглаживая свой плохо выбритый подбородок.
Не следует испытывать долготерпение божие.
Но все-таки Луво были люди честные, а потому он решил не нарушать своего обыкновения и, исполняя пастырский долг, посетил их как пастырь.
Он застал мамашу Луво за кройкой штанишек для Виктора из старой матросской куртки Луво. — ведь мальчонка явился к ним голодранцем, а она, как хорошая хозяйка, терпеть не могла лохмотьев.
Она придвинула кюре скамейку, и он сразу же заговорил о Викторе, намекая на то, что при милостивой поддержке епископа может устроить Виктора в сиротский приют в Отене.
Мамаша Луво, которая всем без исключения говорила то, что думала, ответила решительно:
— Что ж говорить, господин кюре: малыш для нас обуза. Франсуа, когда привел его ко мне, лишний раз доказал, что он не орел. Но сердце у меня не камень, как и у моего старика, и если бы Виктора встретила я, мне тоже было бы его очень жаль, однако я оставила бы его там, где он был. Но раз мы его уже взяли, то не для того, чтобы от него отделаться, и если нам придется когда-нибудь терпеть из-за него нужду, то мы ни у кого милостыни не попросим.
В эту минуту вошел Виктор с Мимилем на руках.
Карапуз, как бы мстя за то, что его отняли от груди, упорно отказывался ходить.
У него прорезались зубы, и он всех кусал.
Пораженный этим зрелищем, кюре возложил руку на голову найденыша и торжественно произнес:
3
Тампль — квартал на северо-востоке Парижа.