Страница 10 из 29
К несчастью, море разбушевалось: я звал, звал — никто не явился… И вот я один на маяке с бедным моим Чеко — и бог знает, на какой срок… Я надеялся, что смогу продержать его дома до прихода лодки. Но к концу третьего дня это стало нестерпимо… Как быть? Вынести его на волю? Похоронить? Скалы такие твердые, а на острове столько воронья! Жалко было отдать им на съедение доброго христианина. Тогда я решил снести его в одну из палат карантина… Целый вечер ушел у меня на это печальное занятие, и, поверьте, это мне стоило немало сил. Знаете, сударь, еще и сейчас, когда в сильную бурю я спускаюсь вечером по той стороне острова, мне чудится, будто покойник у меня на спине…
Бедный старый Бартоли! Пот выступил у него на лбу при одном воспоминании.
Так и проходили у нас обеды в долгих разговорах: о маяке, о море, о кораблекрушениях, о корсиканских разбойниках… Потом, когда вечерело, сторож, дежуривший в первую смену, зажигал лампочку, брал трубку, флягу, объемистый том Плутарха с красным обрезом, составлявший всю библиотеку острова, и исчезал в заднюю комнату. Через минуту по всему маяку поднимался скрип цепей, блоков, тяжелых гирь заводившихся часов.
А я тем временем выходил на террасу посидеть на воздухе. Солнце, стоявшее уже очень низко, все быстрей и быстрей опускалось в воду, увлекая за собой весь горизонт. Ветер свежел, остров становился лиловым. Близко надо мной тяжело пролетала большая птица — это орел возвращался домой, в генуэзскую башню!.. Постепенно над морем поднималась мгла. Вскоре ничего нельзя было различить, только белую кайму пены вокруг острова… Вдруг у меня над головой загорался сноп мягкого света — это зажигался маяк. Светлый луч, оставляя во тьме весь остров, падал далеко в море, а я сидел затерянный во мгле, под волной света, от которой до меня долетали только брызги… Но ветер все свежел. Пора было возвращаться домой. Ощупью затворял я тяжелую дверь, задвигал железные засовы, потом, все так же ощупью, по чугунной лесенке, гудевшей и дрожавшей у меня под ногами, поднимался наверх. Вот тут было светло.
Представьте себе гигантскую лампу Карселя[14] с шестью рядами фитилей. Вокруг нее медленно вращаются стенки фонаря; в одни вставлены огромные двояковыпуклые стекла, другие — пустые, они смотрят на большой неподвижный стеклянный колпак, защищающий пламя от ветра… В первую минуту свет всякий раз слепил меня. От меди, олова, жестяных рефлекторов, выпуклых стеклянных стен, вращавшихся большими голубоватыми кругами, от всех этих отблесков, от этого мерцания у меня кружилась голова.
Но мало-помалу глаза привыкали, я усаживался под самой лампой, около сторожа, который, чтобы не заснуть, читал вслух Плутарха…
На воле темь, бездна. По маленькой галерейке, огибающей фонарь, с ревом носится обезумевший ветер. Маяк трещит, море клокочет. Валы с грохотом пушечных залпов разбиваются о берег, набегая на буруны… Порой кто-то невидимый стучит пальцем в стекло: это ударилась головой о стеклянный колпак ночная птица, привлеченная светом… В сверкающем раскаленном фонаре потрескивает пламя, капает масло, лязгает, развертываясь, цепь, а монотонный голос нараспев читает жизнеописание Деметрия Фалерского…[15]
В полночь сторож вставал, в последний раз осматривал фитили, и мы спускались. По лестнице, навстречу нам, поднимался, протирая глаза, сторож следующей смены; ему передавались фляга и Плутарх… Потом, раньше, чем улечься спать, мы шли в заднюю комнату, загроможденную цепями, гирями, оловянными резервуарами, канатами, и там при свете лампочки сторож вписывал в никогда не закрывавшийся журнал маяка:
Полночь. Море бурно. Шторм. Корабль в открытом море.
Гибель «Резвого»
Раз уж мистралем, бушевавшим прошлой ночью, нас занесло на корсиканское побережье, дайте я расскажу вам страшную морскую быль, которую часто, коротая вечер, вспоминают тамошние рыбаки и чрезвычайно любопытные подробности которой я узнал.
…Тому будет два-три года.
Я бороздил Сардинское море в обществе семи-восьми таможенных матросов. Тяжелое это путешествие для человека непривычного! За весь март не выдалось ни одного погожего дня. Восточный ветер яростно преследовал нас, а разгулявшееся море не унималось.
Как-то вечером мы убегали от бури, и наше судно укрылось у самого входа в пролив Бонифаччо, среди группы небольших островов… Вид их не привлекал: высокие обнаженные скалы, покрытые птицами, кое-где пучок полыни, мастиковые заросли, там и сям в тине гниют обломки дерева. Но, право, все же лучше переночевать на таких угрюмых скалах, чем в рубке ветхого суденышка, до половины покрытого палубой, где волны гуляют, как дома,— вот мы и удовлетворились этим прибежищем.
Не успели мы высадиться, как матросы принялись разводить костер для ухи, а шкипер подозвал меня и, указав на смутно белевшую в тумане каменную ограду на краю острова, спросил:
— На кладбище пойдете?
— На кладбище, шкипер Лионетти? Да где же мы?
— На островах Лавецци. Здесь похоронены шестьсот матросов с «Резвого», на том самом месте, где погиб их фрегат десять лет тому назад… Бедняги! Их не часто навещают, пойдемте поклонимся им, раз уж мы здесь…
— От всего сердца, шкипер!
Грустное же это было кладбище!.. Так и вижу его за низкой оградой, с трудом открывающуюся ржавую, железную калитку, безмолвную часовню и сотни черных крестов, спрятавшихся в траве… Ни одного веночка из иммортелей… Ничего… Бедные, бедные покинутые покойники! Как им должно быть холодно тут, в их случайной могиле!
Мы преклонили колена. Шкипер вслух читал молитву. Огромные морские чайки, одинокие стражи кладбища, кружили у нас над головой, и их резкие крики сливались со стенаниями моря.
Помолившись, мы в грустном раздумье вернулись на тот край острова, где причалило наше суденышко. Пока мы ходили, матросы не теряли времени. Под прикрытием скалы пылал большой костер, от котелка шел пар. Мы уселись в кружок, ногами к огню, и скоро у каждого на коленях стояла глиняная миска с двумя ломтями черного хлеба, обильно политыми супом. Обед прошел молча: мы вымокли и проголодались, а, кроме того, по соседству было кладбище… Однако, очистив миски, мы закурили трубки и понемногу разговорились. Беседа шла, конечно, о «Резвом».
— Как же это случилось? — спросил я у шкипера; тот, подперев голову руками, задумчиво смотрел в огонь.
— Как случилось? — отозвался Лионетти, громко вздохнув.— Увы, сударь, никто на свете этого не скажет. Знаем только, что «Резвый» с войском для Крыма[16] на борту вышел из Тулона накануне вечером в плохую погоду. Ночью непогода разыгралась пуще прежнего. Ветер, дождь, море неистовствовали как никогда… Наутро ветер поутих, но море все еще злилось, а тут еще проклятый туман, черт бы его побрал! В четырех шагах сигнального фонаря не видать… Вы даже представить себе, сударь, не можете, что это за предательские туманы… Все равно, я уверен, что «Резвый» уже утром потерял управление, потому что, какой бы туман ни стоял, не случись аварии, капитан не разбился б об эти скалы. Он был испытанный моряк, все мы его знали. Он три года управлял пристанью на Корсике и знал берег не хуже меня, а я ничего другого не знаю.
— А что говорят: в котором часу погиб «Резвый»?
— Должно быть, в полдень… Да, сударь, в самый полдень… Но, господи боже мой, когда на море туман — что в полдень, что ночью,— все равно черным-черно, как у волка в желудке… Один береговой таможенник рассказывал, что в этот день около половины двенадцатого он вышел из дому, чтобы покрепче закрыть ставни,— ветром с него сорвало фуражку, и он бросился за ней вдогонку по берегу на четвереньках, рискуя, что его снесет волной. Понимаете: таможенники — народ небогатый, а фуражка стоит дорого. Так вот, будто бы, подняв голову, он на одну минуту увидел совсем близко в тумане большой корабль без парусов, который гнало ветром на острова Лавецци. Корабль несся быстро-быстро, и таможенник не успел его разглядеть, но по всему видать, это был «Резвый», потому что полчаса спустя пастух с этого острова услышал, как на скалах… Да вот как раз и пастух, легок на помине. Он сам вам и расскажет… Здравствуй, Паломбо!.. Подсаживайся, погрейся немножко. Иди, не бойся.
14
Нефтяная лампа с насосом, изобретенная в 1800 году часовщиком Бертраном Карселем (1750—1812).
15
Деметрий Фалерский (около 350—283 г. до н. э.) — греческий философ; был некоторое время правителем Афин. Доде допускает ошибку: у Плутарха нет жизнеописания Деметрия Фалерского, но есть жизнеописание его современника, полководца Деметрия Полноркета.
16
То есть для армии, осаждавшей Севастополь.