Страница 4 из 14
— Если вам нужно шаспо, так в Пти-Брн, в мэрии, их полно. Они там еще оставили пехотного полковника — такой длинный, белобрысый, кожа белая, как у женщины, и желтые сапоги совсем новые.
Особенно его поразили сапоги убитого. Он все время говорит о них:
— До чего хороши сапоги, черт бы их побрал!
…При этих словах глаза его блестят.
Когда мы входим в Пти-Брн, моряк в холщовых туфлях, держа в охапке не то пять, не то шесть ружей, скатывается вниз по проулку и бежит к нам:
— Гляди в оба! Пруссаки!
Мы укрываемся за низенькой стенкой и смотрим.
Высоко над нами, над самым верхним виноградником появляется эффектный силуэт всадника: он пригнулся в седле, на голове у него каска, в руке мушкет. За ним другие кавалеристы, потом пехота; она рассыпается по виноградникам, ползет.
Один из пехотинцев, совсем близко от нас, занял позицию за деревом — и дальше ни шагу. Долговязый детина в длинной коричневой шинели, с головой, обвязанной пестрым носовым платком. Для нас это отличная цель. Но зачем?.. Разведчики узнали все, что им было нужно. Теперь скорее к лодке. Моряк разражается бранью. Мы беспрепятственно переезжаем Марну… Но едва мы причаливаем, как вдруг приглушенные голоса окликают нас с того берега:
— Эй вы, на лодке!..
Это давешний охотник до чужих сапог и трое или четверо его товарищей — они попытались добраться до самой мэрии и теперь сломя голову примчались назад. На беду за ними некому ехать, наш перевозчик исчез.
— Я не умею грести, — жалобно говорит мне сержант разведчиков, который забился со мной в какую — то нору на берегу.
Тем временем за рекой теряют терпение:
— Что же вы не едете? Что же вы не едете?
Надо ехать за ними. А это совсем не так просто. Марна тяжелая, неподатливая. Я гребу изо всех сил и ощущаю спиной, что саксонец все время стоит неподвижно за деревом и глядит на меня… Когда мы причаливаем, один из разведчиков так поспешно прыгает в лодку, что она зачерпывает воду. Невозможно увезти всех сразу — лодка наберет воды. Самый храбрый остается ждать на высоком берегу. Это капрал вольных стрелков, славный малый, в синем мундире, с птичкой, приколотой к кепи. Мне очень хотелось вернуться за ним, но тут началась перестрелка. Он выждал с минуту, потом, держась у самых стен, побежал в сторону Шампиньи. Что с ним стало потом, не знаю.
В тот же день. Когда в предметах или в живых существах драматическое сочетается с карикатурным, то испытываемое нами чувство страха и волнения приобретает необычайную обостренность. Разве тяжкая боль, написанная на какой-нибудь забавной физиономии, не трогает нас особенно глубоко? Представьте себе мещанина с рисунка Домье среди ужасов смерти, представьте его заливающимся слезами над только что принесенным телом убитого сына! Разве нет в этом зрелище чего-то особенно мучительного?.. Ну так вот, эти мещанские дачи вдоль Марны, эти нелепые пестрые шале, нежно-розовые, ярко-зеленые, канареечно-желтые, с их средневековыми башенками, увенчанными цинковыми кровлями, с беседками, раскрашенными под кирпичную кладку, с причудливыми садиками, где раскачиваются шары из белого металла, — все они теперь приобрели ужасающий облик: я заметил это, когда увидал их в дыму сражений, заваленными соломой и залитыми кровью, с крышами, продырявленными снарядами, с разбитыми флюгерами, с каменными оградами, которые после обстрела стали зубчатыми.
Дом, куда я зашел, чтобы обсушиться, был в этом же роде. Я поднялся на второй этаж в маленькую красную с золотом гостиную. В ней еще не кончили клеить обои. На полу валялись бумажные рулоны и куски волоченого багета. Никаких следов мебели, только осколки бутылок да в углу — соломенный тюфяк, на котором спал человек в блузе. И над всем этим — смешанный запах пороха, вина, свеч и прелой соломы… Я греюсь у дурацкого камина из розового марципана, в котором горит ножка столика. Временами, когда я гляжу на этот камин, мне кажется, будто я гощу за городом у добрых небогатых буржуа. За моей спиной играют в трик-трак… Нет, это вольные стрелки заряжают и разряжают шаспо. Если не обращать внимания на звуки выстрелов, это так похоже на стук выбрасываемых костей! С того берега «отвечают на каждый залп. Звук несется по воде, отражается рикошетом и без конца перекатывается между холмами.
Через бойницы гостиной видна сверкающая Марна, берег, залитый солнцем, и пруссаки, рыщущие, словно борзые, между тычин виноградника.
На самом верху форта, на бастионе, в амбразуры, оставленные между мешками с землей, гордо вытягивают свои длинные стволы пушки морской артиллерии: они привстали на лафетах, чтобы дать отпор Шатильону. Их пасти задраны вверх, ручки торчат с двух сторон, как уши, и сами они похожи на больших охотничьих собак, которые лают на луну или воют, когда в доме мертвец. Немного ниже, на площадке, матросы для развлечения разбили, словно в укромном уголке корабля, подобие английского садика в миниатюре. Здесь есть скамья, беседка, увитая зеленью, газоны, галька, даже банановое дерево. Совсем маленькое, не выше гиацинта, но не все ли равно! Оно растет на славу, и его зеленый султан так ласкает взгляд среди мешков с землей и штабелей снарядов!
О, этот крохотный садик в форте Монруж! Как бы я хотел видеть его забранным решеткой, с памятной плитой посредине и выбитыми на ней именами Карве, Депре, Сессе и всех храбрых моряков, которые пали здесь, на этом бастионе славы!
Утро 20 января.[18]
Чудесный день, мягкий, подернутый туманом. Широкая пахота вздымается вдали волнами, словно море. Налево — высокие песчаные холмы, которые как бы противостоят Мон-Валерьену. Направо — мельница Жибе, небольшая каменная мельница с разбитыми крыльями, а у ее подножия, на земляной платформе, — батарея. Целых четверть часа иду я по ведущей на мельницу траншее, над которой стелется легкий речной туман. Нет, это дым бивачных костров. Солдаты, присев на корточки, варят кофе, пытаются разжечь сырые дрова, и от этого у них слезятся глаза, першит в горле. Из конца в конец траншеи слышится негромкий гулкий кашель…
Фульеза. Ферма, окаймленная рощей. Я прихожу как раз вовремя, чтобы увидать, как сражаются, отходя, наши арьергарды. Это третий батальон парижской подвижной гвардии. Он марширует в порядке, почти в полном боевом составе, с командиром во главе. После того непостижимого развала, который я наблюдаю со вчерашнего вечера, это зрелище ободряет меня. Двое верховых проезжают мимо меня — генерал и его адъютант. Лошади идут шагом, генерал и адъютант переговариваются, их голоса отчетливо слышны. У адъютанта голос молодой, немного заискивающий:
— Да, ваше превосходительство… Нет, ваше превосходительство… Конечно, ваше превосходительство!..
У генерала голос мягкий и растроганный:
— Как! Неужели его убили? Бедный мальчик, бедный мальчик!..
Потом молчание и топот копыт по мягкой земле…
На мгновение я остаюсь один, лицом к лицу с этим печальным ландшафтом, в котором есть что-то общее с равнинами Шелифа или Метиджи.[19]
Шеренги братьев милосердия идут по проселочной дороге, несут белый флаг с красным крестом. Можно подумать, что мы в Палестине, во времена крестовых походов.
Вольные стрелки
© Перевод С. Ошерова
Вчера вечером мы пили чай у нантеррского стряпчего. Я с удовольствием пишу старинное слово «стряпчий», потому что оно как нельзя лучше отвечает духу века Помпадур, который сохранился и в прелестном городке, где цветут розы и девы, и в обстановке стародедовской гостиной, где мы сидели вокруг большого, украшенного лепными лилиями камина, где жарко пылали корневища. Хозяин дома был в отсутствии, но его добродушная хитроватая физиономия, висевшая в углу, мирно улыбалась из овальной рамы необычным сотрапезникам, наполнявшим гостиную, так что хозяин, казалось, занимал почетное место на нашем пиру.
17
один из главных опорных пунктов обороны Парижа. Расположен был на левом берегу Сены, подвергался особенно сильному обстрелу прусской артиллерии. Оборонявшие форт моряки проявили исключительное мужество и организованность, каждую ночь исправляя разрушения, причиненные вражеским огнем.
18
Заметка написана на следующий день после кровопролитного сражения, происходившего в описываемом районе. Стотысячная французская армия по вине командования не могла выбить с позиций двадцатитысячный прусский корпус. В ночь с 19 на 20 января французская пехота, не поддержанная резервами и артиллерией, в беспорядке отступила. Эта «битва при Бюзенвале» явилась последней попыткой французов прорвать кольцо блокады.
19
Шелиф — река и город в Алжире; Метиджа — равнина в северном Алжире.