Геенна огненная

Жиль оставил двор без сожаления. Помимо всего прочего, он устал от кочевой жизни, стал испытывать отвращение к военным лагерям, мечтал отдышаться среди своих книг в атмосфере мира и покоя. Его захватила страсть к алхимии, и ради нее он бросил все. Должен заметить, что он питал пристрастие к этой науке еще в те времена, когда был богат. Теперь же, увлеченный демонологией, он был одержим идеей добыть золото и спастись от нищеты, замаячившей за спиной. Около 1426 года, когда его сундуки почти опустели, он впервые решился попытать счастья.

В замке Тиффог он колдовал над перегонным кубом. На этом месте я и остановился. Отсюда берет начало вереница преступлений, опутанных магией, сдобренных садизмом.

— Все, что ты мне рассказал, — произнес де Герми, — никак не объясняет, как этот набожный человек вдруг превратился в дьявола. Как получилось, что вполне мирно настроенный интеллектуал стал насиловать детей, перерезать горло младенцам?

— Как я уже говорил, мне не на что опереться, чтобы соединить две эпохи этой странно расколовшейся жизни. Документы молчат. Но отдельные ростки нового пробиваются уже в том, что я тебе поведал. Ты не мог их не заметить, но, если хочешь, я уточню, что я имею в виду. Этот человек, как я уже отмечал, имел большую склонность к мистицизму. Ему, кроме того, довелось стать свидетелем самых выдающихся событий, которые может предложить история. Общение с Жанной дʼАрк обострило его набожность, а от мистической экзальтации до яростного сатанизма — один шаг. В потустороннем мире все это смыкается. Он вывернул наизнанку исступление молитв, и к этому его подтолкнули священники-отступники, заклинатели металлов и посланники демонов, окружавшие его в Тиффоге.

— То есть Орлеанская Дева несет ответственность за сделки Жиля?

— Отчасти, если допустить, что она раздула огонь в этой душе, одинаково открытой и безграничной набожности, и пучине злодеяний.

И потом, переход был таким резким. Сразу после смерти Жанны он попал в руки колдунов, самых образованных и самых изощренных злодеев. Те, кто усиленно посещал его в Тиффоге, были подкованными латинистами, прекрасными ораторами, владели тайнами алхимии, давно утраченными знаниями. Жилю они были более близки, чем какой-нибудь Дюнуа или Ла Ир. Многие биографы стараются представить их как обыкновенных прихлебателей, банальных мошенников. Но я с этим не согласен. Они были патрициями духа XV века! Им не нашлось места в Церкви, а они претендовали бы на титул кардиналов или папы, не меньше, и в это смутное время они могли укрыться лишь при дворе какого-нибудь вельможи. Жиль оказался единственным, кто благодаря своему острому уму и образованности оценил их.

Итак, с одной стороны, природная склонность к мистицизму, а с другой стороны — ежедневное общение с фанатичными приверженцами демонологии. Приближающаяся нищета и надежда на то, что дьявол может своей волей предотвратить ее, жгучее любопытство, безумная тяга к запретным наукам, — все это, шаг за шагом укрепляло его связи с алхимиками и колдунами, он погрузился в оккультизм, который и привел его к невероятным злодеяниям.

Он не сразу принялся перерезать горло младенцам. Насиловать и убивать мальчиков он начал лишь после того, как разочаровался в алхимии. Впрочем, что касается крови младенцев, то он мало чем отличался от других баронов.

Он превзошел их только размахом бесчинств, обилием жертв. Это уж точно, почитай хотя бы Мишле. Ты увидишь, что в эту эпоху среди вельмож водились настоящие стервятники. Некий сир Жияк отравил свою беременную жену, посадил ее верхом на лошадь и пустил ее во весь опор. Другой, имя которого я забыл, схватил своего отца, выволок его полуодетым на мороз, бросил в темницу и стал преспокойно дожидаться, пока тот сдохнет. И таких примеров много! Я пытался отыскать какие-нибудь свидетельства того, что маршал совершал злодеяния во время военных действий или налетов, но тщетно. Разве что его пристрастие к виселицам: он с удовольствием вздергивал французов-перебежчиков, воевавших на стороне англичан, или тех, кто не был достаточно предан, по его мнению, королю.

Позже, в замке Тиффог, снова проявилась склонность именно к этому виду казни.

Не следует забывать к тому же, что ему была свойственна дьявольская гордыня. Именно она принудила его заявить во время процесса над ним: «Я родился под особой звездой, никто на свете не мог и не сможет никогда повторить мой путь».

Маркиз де Сад по сравнению с ним всего лишь скромный буржуа, жалкий фантазер!

— Как трудно быть святым, — усмехнулся де Герми, — того и гляди впадешь в сатанизм. Либо одна крайность, либо другая. Отвращение к беспомощности, ненависть к заурядности — это, наверное, еще самые мягкие определения того, что есть дьяволизм!

— Возможно. Стремиться преступлениями обрести то, что святой получает за свою добродетель! В этом весь Жиль де Рэ.

— Как бы то ни было, об этом очень трудно судить.

— Очевидно, что Сатана в средние века был страшен, тому есть много документальных свидетельств.

— А в наше время? — спросил де Герми, вставая.

— Что значит в наше время?

— Разве в наши дни сатанизм не свирепствует? И многие ниточки уходят в средние века.

— Неужели ты веришь, что и сейчас вызывают дьявола и справляют черные мессы?

— Да.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно.

— Поразительно. Но, черт возьми, надеюсь, ты понимаешь, старина, что, если бы я увидел что-нибудь подобное, это здорово помогло бы мне в моей работе! Нет, без шуток, у тебя есть фактические доказательства того, что существует чернокнижие?

— Да, но мы поговорим об этом в другой раз. Сейчас я спешу. Не забудь, завтра вечером мы обедаем у Карекса. Я зайду за тобой. До свидания, и подумай на досуге о том, как ты охарактеризовал только что колдунов: «Если бы они присоединились к Церкви, то потребовали бы себе титул кардинала или папы». Тебе будет полезно поразмыслить о том, во что превратилось духовенство в наше время.

Корни современного дьяволизма именно в этом. Приверженность Сатане порождается священниками-еретиками.

— Но чего добиваются такие священники?

— Всего, — коротко ответил де Герми.

— Жиль де Рэ просил у дьявола «Знаний, Власти, Богатства», всего того, что постоянно не хватает человечеству. Свой договор с дьяволом он подписал кровью!

V

— Входите же скорей, вы, должно быть, замерзли, — воскликнула мадам Карекс. И, увидев, что Дюрталь извлекает обернутые в бумагу бутылки, а де Герми выкладывает на стол аккуратно перевязанные свертки, добавила: — Ну зачем вы тратитесь! В конце концов мы поссоримся из-за этого!

— Но нам это доставляет удовольствие! А где ваш муж?

— Он наверху. С самого утра он еще не спускался.

— Сегодня чертовски холодно, — сказал Дюрталь. — На башне, должно быть, не очень-то уютно в такую погоду.

— Да, но он обычно брюзжит не из-за себя, а из-за колоколов. Но снимайте же пальто!

Скинув верхнюю одежду, они подошли к печке.

— Здесь довольно холодно, — заметила мадам Карекс, — чтобы обогреть это помещение, нужно день и ночь поддерживать огонь.

— Купите голландскую печь.

— Что вы, тогда мы задохнемся!

— К тому же, — вступил в разговор де Герми, — здесь нет дымохода. Эта труба, протянутая к окну, для тяги… кстати, Дюрталь, ты замечал, насколько эти уродливые произведения из жести отражают утилитаризм, свойственный нашему времени?

Подумай, инженера оскорбляет любой предмет, который не имеет омерзительных отталкивающих форм. Он считает так: «Вы хотите находиться в тепле, что ж, будет вам тепло, но не более. Никаких дополнительных благ! Побольше дров, чем громче их потрескивание, чем сильнее гудит печь, тем жарче и уютнее. Польза и только польза. А как же причудливые гладиолусы, расцветающие на тлеющих углях костров?»

— Но разве не поэтическому чувству мы обязаны тем, что можем видеть огонь? — спросила мадам Карекс.

— Уж лучше бы мы его не видели! Пламя, отгороженное слюдяным окошком, запертое в тюрьму, — что может быть печальнее! То ли дело хворост, тонкие прутья, ароматные, золотящие стены комнаты в загородном доме! У современного быта свои правила. Роскошь, доступная любому бедняку, недоступна обитателю Парижа, не имеющему больших доходов.