Сор из избы

Галкин предложил городской субботник. Неформалы включили его в план, готовы были поработать с лопатами и вступить в клуб-артель «Отвал», но прежде хотели выговориться и определиться в главном: как жить дальше? Людям мешало многое — хвори и равнодушие врачей, теснота, бескормица, дефициты, ползучие цены, «стервис», надувающий клиентов, обирающий на пустяке, драки подростков и рост преступности, диктат чинодралов, холодная вода там, где ждешь горячую…

Поговорить было о чем, даже в стихах. Поэтов и писателей у неформалов тьма, больше непризнанных и сердитых. На отвал они хоть сейчас, наслышаны.

— Кормиться там можно, — рассказывал бородатый сочинитель повестей Паша, приезжавший на митинги на гоночном велосипеде. На нем же он съездил на Камчатку, Памир и в Ялту, набрался свежих впечатлений. Отвал его взбодрил. Бичи набрасываются на грузовики с мусором, ищут золотишко. Можно подобрать и сдать бумагу, посуду, тряпье, аппаратуру. Бичи сложили шалаши из тарных ящиков и живут на свалке без прописки и прочих условностей, которыми повязали себя люди. Бородатый велосипедист Паша похоже тоже разделался с условностями, ходил в дырявых кроссовках круглый год, мятой брезентухе монтажника-верхолаза и выцветших джинсах, хотя имел прописку, дом в три комнаты с участком, доставшимся по наследству от отца, а также коровенку.

Насчет условностей Галкин был согласен с неформалами: бюрократы штамповали инструкции на все случаи и добивались их соблюдения во вред делу. Когда из отходов стального листа он предложил штамповать детские совочки в кузнице завода, ему пришлось обежать двадцать инстанций, собрать подписи. Один товарный знак на совочек стоил ему крови и двух месяцев согласований. Совок ему снился по ночам кошмаром. Жаль, что тогда ему не встретился неформал Паша с велосипедом. Махнули бы на Памир развеяться, свободные как птицы…

Хотя характер у сочинителя был не сахар, испортился в издательствах. Печатали не его, других, удобных, и через это читать книжки бородатый не мог без стенаний и зубовного скрипа.

— Без-здарь, маляр, лакировщик, холоп…

Книжки велосипедист покупал, полистав, рвал в клочья и швырял под кровать. Возможно, он превзошел всех, Галкин не мог судить, но насчет мусора они столковались. Бородатый вошел в инициативную группу клуба-кооператива «Отвал» и обещал вовлечь в него весь поселок индивидуальной застройки или улицу Акмолинскую, устроив субботник с митингом.

Слово свое он сдержал. Всю ночь сочинял и множил под копирку обращение к соседям-землякам насчет чистоты и порядка. На заре пришпиливал кнопками листочки к телеграфным столбам и калитками, петляя на велосипеде ухабистой колеей, среди куч свежей золы из печек и мусора, предвкушая успех и полное единодушие хозяев. Хватит жить в грязи и вони. Наплывали всякие сюжеты, о том, как всколыхнутся люди, забудут дурную привычку сыпать золу с рыбьими потрохами и картофельными очистками себе под окна, разобьют газоны, цветники, скинутся на гравий и бетон под проезд, чтоб не раскисал по весне и осени…

Лично он готов был отдать все, что осталось. Нажить не сумел, в отличие от графоманов с тиражами и привилегиями. Время его еще не пришло, но сдвинулось, теперь недолго ждать.

Перед митингом неформал не спал, ворочался, словно сдал рукопись злому рецензенту и ждал разноса, поливал руки цветочным одеколоном, они потели и были противно липкими. Была, говорят, привычка у заокеанских президентов встать на людной стрит или авеню и пожимать руку каждому встречному в знак демократии и равенства. После приходилось лечиться. Возможно, назавтра и ему протянет руки весь поселок, а мужики тут дюжие, работящие…

На митинг с субботником пришел он один, с велосипедом. Ждал дотемна, не понимая и обижаясь, а после рассвирепел и занялся делом. Грузил тачку мусором и возвращал хозяевам. Поскольку ворота были на клюшке, а во дворах рвались с цепей откормленные волкодавы, тачку Паша опорожнял под калиткой, не объехать, не обойти. Факт налицо, для размышлений. Улица не стала чище после его титанических усилий, сора не убавилось, но из ничейного он стал «чейный», привязанный к калитке с адресом. Неформал был наблюдательный, людей знал хорошо и напраслину не нес, всяк получил свое, что выбросил на улицу: тому бумагу и заморское тряпье, другому битую посуду с наклейками и банки из-под маринованной кильки от закуски, третьему потрохи и кости от холодца или лысые шины и ржавый глушитель от «Жигулей»…

Работал неформал скорбно, тихо, следов не оставлял, но когда утром народ оглядел экспозицию и ткнулся носом в отбросы, своего производства, толпа недолго искала злоумышленника, а сразу пошла громить усадьбу сочинителя. Он был начитан и знал, что можно ждать дальше, поэтому залез в погреб и грыз сушеные опята, пережидая осаду. Толпа стоптала его велосипед, попавший под ноги в прихожей, выставила дверь и по цветочному запаху одеколона взяла верный след. У неформала потели уже не только руки, он поливал из флакона шею и лицо, предчувствуя рукоприкладство. Бить его не стали. Слегка потрепав, сдали дюжим санитарам из психлечебницы, наказав лечить и до общества не допускать, пока не одумается.

Болезнь была запущена, по общему мнению, бородатый сосед свихнулся еще когда занялся сочинительством, будто граф Толстой, и намылился с велосипедом на Памир. С вечных снегов он спустился обросший и черный, как снежный человек, которого не хочет признавать наука, и поделом.

Сочинителя обследовали, выдержали положенный срок на успокоительных порошках и поставили на всякий случай на диспансерный учет, кто знает, что еще выкинет. Лечение пошло не на пользу, велосипедист укатил в Заполярье, а когда вернулся в оленьей шапке и с помороженными ступнями, первым делом позвонил Галкину и сказал, что от своего не отступится. Его, конечно, соседи побьют и запрут опять в психичку, но это не поможет, пусть клуб «Отвал», «Река» и Галкин лично на него рассчитывают.

На очередном митинге появились фанерки с требованием свободы бородатому борцу за чистоту среды. Кто-то призвал громить соседей-горилл, а заодно и вправить мозги докторам-психиатрам, которые в застойные времена имели случаи совать неординарно мыслящих на принудительное лечение. Теперь другие времена.

— Хорошо хоть семьи нет, — печалились женщины, — иначе, что бы жена подумала?

Неформалы были одиноки, включая Галкина, и он даже мысленно не мог представить подругу велосипедиста, такой не родилось, пожалуй. Жена не позволила бы ему транжирить одеколон на пустяки, стучать на машинке сутками ни за грош или исчезать во льды.

Хотя Галкин не изводил себя повестями и педалями и имел твердый оклад с премиями и поясными, в семейной жизни он далеко не ушел от Паши с велосипедом и буренкой. Наденька не хотела и слушать про мусор. Если психиатры подозревали у Паши и прочих неформалов болезненные отклонения, заставлявшие конфликтовать с общепринятым и привычным, значит, Галкин тоже не в себе. Галкин невольно приглядывался к себе с беспокойством и опаской. Ему не хватало Наденьки, он тосковал и в то же время прогонял мысли о ней. Раздвоение, а что дальше… Надрыв и испорченный характер? Переломить себя он не мог и конфликтовал с общепринятым насчет мусора по-прежнему. На месте бородатого Паши он тоже бы возвращал мусор хозяевам.

И хотя директор шел во всем навстречу Галкину и строил какие-то планы, неполноценность все сильней давила душу, разъедала, словно скипидар, с ней он засыпал и просыпался, будто хроник, с ней воевал, не надеясь дожить до победы.

На митинге люди двинули его кандидатуру в председатели комитета защиты природы. Были еще двое: от науки экономики и санитарии. Доцент-экономист включил природную среду в сферу грамотной оптимальной экономики и призывал в конечном продукте учитывать не только стоимость сырья, машин и людского труда, но и затраченный или отравленный воздух, воду, землю. Тогда ясно станет, стоит ли тратиться. Идет к тому, что останется один главный дефицит: чистый воздух и вода…

Медик в свою очередь намекал, что родятся мутанты в загрязненной, отравленной среде, агрессивные и глупые, они сотрут друг друга в порошок, и конец человечеству. Катастрофа. Природа мстит за поругание.