Сор из избы

Галкин по его команде совал щипцы в печь и сжимал, что есть силы, оранжевую болванку. Концы клещей краснели, воздух струился, раскаляясь. Болванка «играла», переваливалась и дергалась в руках Галкина, пока он переправлял ее на наковальню. «Держи, крепче держи!» — улыбался Савенко. Галкин сжимал клещи так, что пальцы деревенели. Пот разъедал глаза. Сбросив болванку на наковальню и едва отдышавшись, замечал, что Савенко тычет пальцем в сторону печи, дескать, давай обратно: болванка остыла, ковать нельзя, надо подогреть… Остывала заготовка поразительно быстро, после нескольких ударов молота, и Галкин не сразу понял, что все дело в скорости работы. Он слишком долго держал металл в клещах. Краснота казалась кузнецу холодной, и он требовал вернуть болванку в печь. А когда Галкин попробовал разогреть металл добела, до огненного свечения, подобно солнцу, Савенко покрутил носом и отправил заготовку в брак. «Пережог!»…

У свежего листка «Народного контролера» толпились любопытные. В нем сообщалось о «пожаре» в подвале:

«В прошлом году мы ставили вопрос о негодном пенообразователе и водной магистрали, которые «шиты ниткой», с недоделками и браком. В случае пожара на них надежды нет. Об этом все знают, но почему-то молчат. Надеются, что обойдется и загорит не у нас. И лишь новичок Галкин не побоялся сказать правду начальнику цеха и механику и потребовать достойного обеспечения от пожара. Так должен поступать каждый. Мы ждем ответа от администрации…»

На Галкина поглядывали с уважением, кроме, конечно, слесарей. Перевязьев обещал ему голову свернуть, а Хахин хныкал и жаловался дружкам, набиваясь на сочувствие, что молодежь нынче не уважает старших и надо ее как-то приструнить.

В конце смены Галкина вызвали в красный уголок, поставили на сцене, как артиста, и стали чествовать. Вместе с ним стояли, стесняясь, десять таких же новичков, в том числе два правонарушителя, направленных комиссией на воспитание. Галкина разморило после печи, стоял он с трудом, вытирая мокрый лоб.

— Кто вы были вчера? — спрашивал профорганизатор и ветеран цеха, завотделом труда и зарплаты Бочаров. — Никто! То есть ни рыба, ни мясо. Нахлебники. А сегодня — рабочий класс! Сила и опора общества! Чувствуете?

Молодым вручили букеты тюльпанов и книжицы стихов в подарочном издании. Леша вырвал с базы, использовав связи, не в ущерб принципам и не поддавшись вещизму.

Молодой смене повезло: Пете Чернышеву, условнику, в первый день доверили главный кривошип (отнести в металлолом), Колю допустили к машине (поглядеть), Зоя Кадочникова вошла в доверие — ей вручили деньги, собранные женщинами рессорного участка и поставили в очередь за детскими колготками в «Детском мире», по соседству с заводом…

— Молодцы! — с воодушевлением говорил старший мастер. — Так вы скоро овладеете профессией и замените нас на производстве!

Он прослезился. Грянул туш.

Домой Галкин вернулся спокойный, забыв душевные травмы, полученные от слесарей. Хотелось помнить только хорошее. Галкин-старший не мешал его внутренней работе и осмыслению впечатлений первого трудового дня, но и не способствовал, потому что отдыхал.

Он получил гонорар за цикл лекций и спал с видом человека, имеющего вес и популярность.

Мать Галкина болела от переживаний и стресса, поскольку до конца месяца у ней остался один полтинник на хлеб, молоко и все остальное.

— Много заработал, кузнечик? — с надеждой спросила она сына. — Дай мамочке в долг на лекарство…

Это было знаком высшего доверия, Галкин понял, что вошел во взрослую жизнь со всеми ее материальными сложностями, правами и обязанностями. Но думать об этом не хотелось, тем более одолжать. Все равно отец пропьет.

— Знаю я ваше лекарство! — буркнул он.

— Ему ни копейки! — обещала мать, имея в виду отца. — Будем жить отдельно, радость моя! Квартиру на тебя перепишем…

Галкину не хотелось ни пить, ни есть, ни переписывать квартиру, ему вообще ничего не хотелось. Лицо горело, прокаленное жаром печи, губы потрескались. Только бы выдержать, устоять, не хныкать.

Ноги не слушались, подкашивались, руки висели плетями и не было сил их поднять. Саднили мозоли на ладонях, сорванные в пылу борьбы с железом.

— Позволь я на них подую, — разглядев, засуетилась мать и даже всплакнула, — за что они тебя так?

Ей показалось, что сын останется без рук. Мать подула на ладони с такой силой и любовью, что вогнала его в забытье. Галкин клюнул носом в подушку и засопел.

— Спи, кузнечик мой! Бедненький… Что они с тобой сделали?!

— Чепуха! — ворохнулся Аркаша. — Я сам… Ко мне со всей душой, цветы дарили, а после ход дадут, в кузнецы!

Мать гладила его по горячему лбу и не верила людям.

Чтобы хоть чем-то помочь сыну и облегчить его судьбу, она направилась в кухню. Муж спал, уронив голову на стол. Он не реагировал, ко всему привыкнув. Галкина вывернула карманы развенчанного главы семейства: карманы были пусты, ни копейки. Лишь записки, целая пачка, пронумерованные, а также без начала и конца. Муж называл их по-научному: тезисы. В них, дескать, его сила и жизнь, будущее…

Мать больше не верила в будущее мужа, диссертация все отодвигалась, похоже — не дожить. Тезисы она изъяла и переложила в карман сыну. Быть может, он найдет им применение.

Лектор беззаботно всхрапывал, проспав свой последний шанс. Он не вписывался в лучезарное будущее, открывшееся перед сыном, мог дурно повлиять и сбить с пути Аркашу. Лучше, если он уйдет.

Переоценка ценностей нелегко далась мамаше. Она вспомнила свою жизнь и зашлась кашлем раскаяния. Не в силах перевести дух, уцепилась рукой за горло, готовая задушить себя, но не мешать сыну спать, отдыхая и набираясь сил. Муж в таких случаях колотил ее по спине и раздраженно выговаривал: «Закудахтала, ворона!..»

Пробило двенадцать. Мать украдкой вытащила из-под подушки колоду карт и загадала:

— Что было, что будет?

Карты обещали ей жизнь новую, интересную и богатую, как у людей.

«Месяц-два — и меня переведут в кузнецы! Полегче будет!» — успокаивал себя Галкин, распечатывая второй день своей трудовой биографии. Руки ныли, не слушались, страшась заранее.

Мастер тоже времени не терял. Во-первых, ему было ясно, что Галкин теперь протеже начальника цеха, родня по духу, один крестный у них, Федор Мудрых, а крестники старого кузнеца живут дружно и в обиду друг друга не дают. Во-вторых, Здоровилло не сбрасывал со счетов Хахина с Перевязьевым и не верил в их скорое увольнение. У Хахина супруга заведовала директорским буфетом и имела через это влияние, поди, уже шепчет кому-то на ушко, придвинув бифштексы и кофе, насчет самоуправства начальника кузнечного цеха. Что касается Перевязьева, то его уже увольняли, был случай. А суд вернул…

Свернут слесаря шею Галкину, не уследишь. И Савенко он не в помощь. Савенко — золото человек, из него веревки вьют. А Галкин пользуется. Втерся в доверие. Ему, конечно, хорошо, а делу… Норму вчера Савенко не дал, выход брака увеличил.

По всему выходило, что в цехе Галкину не место. Хлопотно. Для пользы дела податься ему надо на сторону. К примеру, на базу. Паренек в том возрасте, когда его можно послать даже за спиртом. Взрослого не пошлешь. Соблазн велик. Здоровилло уже обжегся: послал однажды хорошего штамповщика и тот вернулся через три дня через вытрезвитель. Теперь репутацией никто рисковать не хотел.

— Пошлем тебя по линии снабжения! — Здоровилло перехватил новичка на пути к молоту Савенко.

— Руководящая работа? — понял Галкин.

— Само собой… Сам ли станешь бегать или вокруг тебя забегают, от тебя зависит! — объяснил мастер. — У снабженца власть в товаре. Дефицит! Для начала разведаешь насчет реагента к пожаротушению и робота на участок ремонта, чтобы Хахина с Перевязьевым заменить… С год как обещают, а концов не видать. Надо протолкнуть. Знаешь, какое у нас обеспечение? Центральное! Бумажки выдадут, пообещают и забудут. Дескать, отоваривайтесь сами… Реагент, между прочим, не пустяк, наверное, с градусом! Глаз не спускай! Очень может быть, что его алкают, закусивши. Бывают мастаки! А ты не суйся, не откупоривай, пломбы не срывай и другим не давай. Грузчики, говорят, там охочи… Держись крепко!