Страница 4 из 17
Он пощелкал на счетах. Потом посмотрел на меня с подозрением:
— А вы кто, собственно, откуда? Из газеты?
— Никто, — заученно отвечаю и отступаю к двери. Не скажешь ведь ему, что я сам приехал за этими призраками: чтобы они в счет отгула или прогула вырыли бы мне экскаватором яму под гаражом, кирпич подвезли да стены выложили, сверху плитой накрыли… Им это раз плюнуть! У них все под рукой, любая техника. Я заплачу…
— Может, меня здесь нет, может, вам померещилось, товарищ начальник стройки, — кричу на прощание. — По табелю я не здесь, на соседнем заводе у станка стою, вкалываю…
ЖИЛ — ПИЛ
Утром Мыльников поднялся с постели с таким чувством, будто не спал вовсе. «Как бы не помереть от бессонницы, — размышлял он тоскливо, — ночь не спишь, две… Что бы это значило?» Раздумывая о таком странном поведении своего нестарого организма, Мыльников сел завтракать: ткнул вилкой суп, пронес хлеб мимо рта. Из-за стола встал с таким чувством, будто и не ел вовсе. Это его встревожило. Мыльников ушел в себя и был наказан контролерами в трамвае.
— Ты плохо выглядишь! Не заболел? — спросил мимоходом прораб Веревкин и на всякий случай приказал: — Будешь работать на первом этаже. Выше не лазь! Понял?
«На первом так на первом, — равнодушно думал Мыльников. — Для меня теперь что первый, что последний — все равно! Отлазился».
Мыльников сидел на сквозняке и собирался с духом. Не получалось.
— Поставь стояки, приверни тройники, радиаторы, вентили не растеряй! — подсказал прораб. — Да шевелись, приду проверю!
Мыльников не шевельнулся. Ему было не до стояков.
К обеду его размышления приняли новый оборот: «Работал я или не работал? Радиаторы в углу свалены, стояки у стены лежат, вентили под ногами катаются».
В столовой Мыльников от расстройства глядел в тарелку с борщом и никак не мог понять, чего от него хотят?
— Ешь, Мыльников, жуй! — подсказывали ему со всех сторон. — Бери ложку, хлеб, кусай…
«Легко сказать — кусай!» — мысль Мыльникова скользнула в привычное русло.
Вызвали дежурного врача. Тот нащупал ускользающий, едва слышный пульс Мыльникова.
— Похоже на предынфаркт!
— Болезнь века! — вздохнул кто-то. — Ничего не попишешь.
— Мыльников, где болит, как самочувствие?
— Плохо, — хрипло выдавил Мыльников.
— Не работник! — подтвердил прораб Веревкин. — Радиатор поднять не может, вентили растерял… Берите, лечите. Я не возражаю.
— Поздно, — сказал кто-то из бывалых. — Отходит. Аминь! Со мной так уже было…
В толпе всхлипнули, засморкались.
— Совсем молодой…
— Мало пожил.
Мыльников думал тягуче: «Мало пожил. А жил ли? Ел, пил. — Мыльников невольно вздрогнул. Его передернуло от отвращения: — Пил?! Да! Чаще, чем воду…»
Щеки его слегка порозовели.
— Вроде полегчало! — отметил врач.
Мыльников приоткрыл один глаз и сразу увидел Шарикова. Тот стоял в толпе и ехидно ухмылялся, глядя на поверженного дружка.
Мыльников обиделся, сердито дернул ногой.
— Пульс наполняется! — одобрил врач. — Ну еще разок, не сдавайся, больной!
Мыльников напрягся и сразу разозлился на Шарикова: «Чему радуешься, язви тя…? Думаешь, сухим из воды вышел? Через тебя пропадаю: вчера улизнул, меня одного на морозе оставил. Нетрезвого. То есть слегка выпивши… Даже не слегка, а по-хорошему! Домой на четвереньках приполз, головой дверь открывал… Точно! Может, оттого и задумчивый? Не спал ночью? Может, оттого и погибаю?»
Мыльников поднатужился и сел. Толпа восхищенно ахнула.
— Молодцом! — одобрил врач. — Выжимай болезнь по капле, гони от себя…
Мыльников принялся спорить сам с собой: «Кто сказал, что я не спал? Ты?! Или ты?! Да, не спал! А вы бы, к примеру, спали, ежели у вас ботинок под щекой или под боком? Если лежите каждую ночь не вдоль, а поперек кровати? Разве выспишься? Разве ночь не будет в тягость?!»
Мыльников сжал кулаки и свирепо огляделся.
— Вот мы какие! — обрадовался врач. — Мы уже рассердились! Мы теперь не помрем…
Шариков, зная характер дружка, спрятался за чью-то спину. Врач пытался накормить Мыльникова с ложечки:
— Кушай кашку, ам-ам, за маму, за папу…
Мыльников крутил головой и отплевывался. Шариков стоял далеко у выхода и делал ему какие-то знаки: кивал, по шее пальцем щелкал, по карману ладошкой похлопывал.
Больной собрался с силами и поплелся вслед за ним.
Толпа неодобрительно загудела:
— Сам себе лекарство отыщет!
— Таким и докторов не надо!
— Никакая зараза не берет.
— Пьянчуга…
В недостроенном первом этаже на груде радиаторов Шариков разлил по стаканам водку.
— Что ж ты сразу не сказал, что болеешь? — укорял он дружка. — Чего тут было думать, ждать? Я б тебе сразу налил, и все б понятно стало, и никаких вопросов… Учишь, учишь тебя, бестолочь!
— Нет, ты мне скажи, — упрямился Мыльников, отталкивая руку Шарикова со стаканом, — ты мне скажи по совести: жил я или нет?
— Если пил, значит, жил! — радостно подхватил Шариков и, вылив дружку в рот водку, заткнул ему рот соленым огурцом.
— Жил — пил, — невнятно мычал Мыльников, укладываясь на радиаторах. Шариков только кивал, наливая второй стакан.
ВИНОВАТ! ИСПРАВЛЮСЬ…
Сардинкин взял для проверки дневник сына-пятиклассника, и взгляд его уперся в двойки — они распустили хвосты на каждой странице, будто мартовские коты.
— Когда ты успел нахватать? Одна, две, три, четыре… — Сардинкин сбился со счета. — Это ж надо! Вот так порадовал!
— Стараюсь, — пролепетал струхнувший пятиклашка.
— Стараться надо, но… хотя бы одну тройку для приличия! О пятерках я уже не говорю.
Сардинкин-младший усиленно закивал головой:
— Можно и без них!
— Не скажи! Без них худо. Что люди подумают? Бестолочь, скажут, неспособный!
— Не скажут.
— Ну подумают!
— Не подумают… По валу у меня выполнение, а по номенклатуре даже перевы…
— Как?!
Сардинкин-младший придвинул счеты:
— Три двойки, четыре кола: итого — десять. У отличника Гены Рындина за отчетный период две пятерки. Тоже десять! А номенклатура? Тут мне равных нет во всей школе: двойка за незнание, две за опоздание, колы за невнимание и за подсказки, двойка за грубость и пререкания. Да колы за кляксы, за ошибки, за плохое исправление ошибок…
— Хватит! — замахал руками Сардинкин. — Убил ты меня своей номенклатурой.
— Это не все. Я первый признаю свои ошибки и быстрей всех даю обещания их исправить!
— Не надо! — взмолился Сардинкин.
— Что не надо? — удивился младший. — Твое дело, папа, указать, мое дело признать и исправить.
— Сынок, а ты можешь без ошибок?
— Что ты, папа! Не ошибается тот, кто ничего не делает! — отрезал младший.
Сардинкин затосковал.
— Это верно. А сколько раз ты хочешь исправлять ошибки?
— Сколько угодно. Ты ведь, папочка, всю жизнь забываешь поздороваться с соседями и всякий раз: «Виноват, исправлюсь!» Десять лет не платишь в срок за квартиру: «Виноват! Исправлюсь». Никогда не поздравляешь бабушку и дедушку с днем рождения: «Виноват! Исправлюсь…»
Сардинкин обиделся:
— Виноват! Испра…
Младший подхватил:
— То же самое я говорю учительнице.
— Хорошо, пусть я виноват. Но даю слово, исправлюсь! Веришь? Одно дело ты, другое — я. Что значит твоя ошибка: написал «карова»… Всего и делов! А у меня? Сто тонн картошки под снегом оставил, да два вагона капусты, да лук репчатый… Чувствуешь? Клянусь, такого больше не будет!
— Обещаешь? — спросил младший.
— Обещаю. Провалиться мне на месте, если совру, родной жены не видеть, не спать, не есть…
— Чтоб мне было пусто, на голове росла капуста, из ушей лопух, — добавил младший Сардинкин и посоветовал со знанием дела: — Повтори это утром, на свежую голову, никогда не забудешь.