Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 29 из 32

— Потом, потом, после маскарада. Да, милая, курицу, котлетку спрячь и макароны.

— А ужин? Ведь там же ужинают.

— Да, но я, может быть… Так, на всякий случай, Вера.

Хорошенькая турчанка поднимается по красной лестнице в 3-й этаж. Уже двенадцатый час, но съехались не все. Борю обступают, засматриваются, высказывают предположения.

— Кто такая?

— Милая.

Боря молчит, боясь выдать себя голосом.

— Елена Александровна, Елена Александровна.

Боря чуть не поцеловал руку Грановской и не выдал себя.

Вот уютный кабинет Грановской.

— Елена Александровна, только вам откроюсь, ради Бога не выдавайте.

— Нет, что вы это первое условие, но я вас все-таки не узнаю. Ах, Борис Арнольдович, как я рада вас видеть, ведь я вас очень люблю.

— Я тоже, Елена Александровна. Мне как-то легко с вами. Как редко с кем.

— Ну, вот будем друзьями.

Пестрые материи, лоскутки, шелест шелка, разноцветные фонарики, шуршащие ленты серпантина и смесь сильных духов — все это кружит голову, волнует.

— Прелестная турчанка позвольте предложить вам руку.

— Нет.

— Что нет?

— Не хочу.

— О, как строго. — Новиков в смокинге, гладкий, выбритый, не напоминающий своим видом своих стихов отходит от Бори. — Какая строгая.

— Вы куда?

— Ах, кого я вижу.

— Ведь я вас узнаю.

— Да, нет, это не та.

— Она меня хотела завлечь в комнату Алексея Кузьмича и зацеловать, но там был он, понимаете?

— Я хочу есть.

— Идемте, в столовой расставлено.

— Горячее? Это остроумно.

Боря слушает против воли отдельные доносящиеся фразы, стоя в углу, но весь он в другом, в новом. Он чувствует, что вся прежняя жизнь, всё прежнее — это только так, опыт, проба пера, репетиция. Главное, несомненно, впереди. Вот оно — это главное. Это главное — юноша, гимназист, немного скучающий. Не пресыщено, а с наивно скучающим видом рассматривающий туалеты. Бледное лицо, без румянца, совершенно темные глаза, брови и необыкновенный рот. В чем его необыкновенность — это трудно сказать, но Боря знает, что сейчас — это самое необычайное и самое прекрасное. Неужели не подойдет? Это должно быть. Хотя бы одна минута, а потом смерть. Смерть? Белый снег и золотой крест, нет, нет, смерти не надо, а так просто минута и потом…

Дама подходит первая.

— Это не принято, но на маскараде… Вы вероятно, в первый раз?

— На маскараде?

— Да.

— Вы ясновидящая?

— Нет, просто наблюдательная.

— Да, да, конечно. Впрочем, это не трудно узнать. Вот вы, вероятно, не в первый?

— Я?

Пауза.

— Нет, я тоже в первый.

Пауза.

— Вы хотите меня уколоть?

— У меня нет булавки.

— Ах, это отдает 6-ым классом гимназии.

— Что же? Я недалеко. Я только в 7-ом.

— Вот видите, мы нашу дружбу начинаем хорошо.

— Дружбу? Почему дружбу?

— Так, я хочу.

— Почему эта честь выпала на мою долю? Вы смеетесь?

— Нет, серьезно. Это невозможно объяснить. Это происходит как-то так. Вероятно, вы несносны.

— Вы ведь не знаете моей фамилии?

— Не знаю.

— Алеша Карцев.

— Так и называть?

— Так и называйте.

— Это очень мило.

— Вы не как все. Вы мне нравитесь.

— Ого, я уже победила.

— Нет, я серьезно. Хотя на маскараде серьезным не полагается быть, но нет, нет, самое лучшее быть несерьезно серьезным.

— У вас сильные духи.

— А вы не любите?

Нет, ничего.

— Боре кажется, что все умерло, выгорела земля или замерзла, что сейчас все равно, и только жил один Алеша Карцев, нет, не Алеша Карцев, не мундирчик с белыми (в них, в этих пуговицах, 22 турчанки хорошеньких и влюбленных) и один только поцелуй. Сюда идут. И это приятно, что сюда войдут, и надо будет делать безразличные лица. Дверь коридора полуоткрыта. Два темных домино. Золотой лорнет.

— Ах, не мешайте им. Прелестная турчанка соблазняет юного славянина.

Алеша так свирепо смотрит на золотой лорнет. Выпячивает свое гимназическое:

— Проваливайте.

— Ах, совсем как большой. — Борис сжимает его руку, и сейчас — так хорошо.

Когда вспоминается прошлое, становится неприятно. Зачем оно? Лучше бы сразу вот это и на всю жизнь. Боря что-то вспоминает, будто просыпается. Ведь это не настоящее, турчанка, газ, и тогда что… после? Белый снег и золотой крест? На Алешину руку упала одна слеза и такая горячая.

— Турчанка, я даже забыл, как вас зовут. Что с вами? — И это говорится так ласково, как может говорить только неиспорченный нежный юноша.

— Меня зовут Верой. — Какая гадость! Опять ложь. Хочется просто скинуть этот дурацкий турецкий наряд, сорвать все с себя, и сказать: «Бери, каким есть», — но не надо лжи.

— Верочка! Что с вами. Не надо плакать.

Это Боря говорил так, когда-то в детстве, сестре, а теперь…

— Господа, пожалуйста, ужинать. Просим всех в столовую. Маски снимайте, теперь уже можно.

— Я не хочу, не хочу. Скорей домой. Верочка, должно быть, спит, а я буду есть курицу и котлеты с макаронами.

— Ольга Константиновна. Мне остался крест золотой, белый снег, а кровь будет.

— Борис Арнольдович, не надо.

— Нет, почему это? Вы помните Карлушу? Он был такой веселый. Он бы и теперь, если бы не…. Это хорошо, что все прошло. Мы будем обо всем говорить, начнем с самого начала.

— Нет, у меня нет начала, я не хочу ничего. У меня теперь одно и безнадежное…

— Совсем?

— Я, думаю, но, конечно, я надеюсь. Ему… ну он, совсем еще… в 7 классе…

— Военного?

— Нет, гимназии.

— Я не люблю такую погоду. Хотите кататься, я теперь часто катаюсь, но холодно. Вообще, я стала зябкой.

— Я к вам еще приду, если…

— Если?

— Если не…

— Как? Настоящая турчанка?

— Ну, конечно, конечно. Нет, я шучу. — Алеша улыбается.

— Я знаю, что вы шутите. — Боря опять в дамском. Закутан. Перила набережной тусклые и холодные.

— Должно быть, скоро будет таять.

— Да, скоро. Мне хочется вам сознаться во всем, во всем, я для этого вас вызвала. Теперь так: или все или ничего. Я не могу продолжать, как прежде. Я не совсем понятно говорю, может быть лучше написать?

— Нет, говорите.

— Я не турчанка.

— Я знаю, ведь вы…

— Да, да, но и не.

— Не?

— Вы поняли?

— Нет.

Боря кутается в манто. Совсем по-женски. Смотрит на снег, потом на вечернее небо и лицо бледное вдруг опечаливается.

— Почему вы так меняетесь, почему?

— Меняюсь? Потому что я не настоящий или «щая», как хотите.

— Это мучительно, я все-таки к вам привязан, вы задаете загадки. Мне холодно.

— Да, да об этом лучше написать.

Вот лицо Алеши: темные глаза, высокий лоб, волосы мягкие — все это дополнено любящим (очень сильно любящим) воображением. Это карточка, обыкновенная, матовая. На обратной стороне написано: «Милой турчанке — Бобби другу. А Карцев».

В Бориной комнате солнце, письменный стол завален учебниками и программами, программы испачканы карандашом и углы стерты. Трудно готовиться к экзаменам. Окно очень большое и солнце. Это так редко. И карточка на столе.

— Это ты так занимаешься.

— Ах, Вера, нельзя так, неожиданно?

— Покажи, новое увлечение?

— Нет, нет.

— Как хочешь. Мне не интересно.

— Верочка, не сердись. Я покажу, но… ты не так относишься, это слишком нежное чувство.

— Не надо. Не надо.

Пауза.

— Я заметила, что Павел Иринархович изменился.

— Как?

— Он всегда был спокойным. Даже слишком. Теперь — нет. Что-то произошло, должно быть.

— Я ничего не заметил. Я редко с ним говорю. Он какой-то холодный. Я не могу привыкнуть.

— Вот его карета.

— Он один?

— Вероятно.

— Верочка. Мне жаль, что у вас расстроилось.

— Ах. Глупости. Ты совсем ребенок. Я здорова, здорова совсем, и в этом я не виновата.

— Я не про здоровье.

— Ведь в этом все. Ты же не мог жениться на Ксении Эразмовне, например.