Аркан для букмекера

— В какой ты собиралась театр?

— В Вахтанговский, на «Три возраста Казановы».

— Ты же плевалась на этот спектакль.

— Хорошо. Я не собиралась ни в какой театр. Но тебе-то какое до всего этого дело?

— Какое, какое… Я люблю Николая. Слышишь? Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось.

Выкрикнув это, Катерина расплакалась и бросилась на диван, уткнувшись в подушку.

— Глупенькая. Он не стоит того, чтобы так убиваться. Бандит, по которому давно тюрьма плачет.

— Он не бандит. Это ты хочешь, чтобы его таким считали.

— Правильно. Он даже не бандит. Он пустое место, жалкий прощелыга. Всю жизнь окучивается возле денежных баб.

— Неправда. Зачем ты тогда заставляла его убить Игоря Николаевича? Зачем?

— Ты в своем уме? Что ты говоришь?

— Думаешь, я круглая дура? Думаешь, ничего не знаю? Ты предлагала убить Игоря Николаевича, снять все на пленку, чтобы Николай после этого тебя не бросил. Предлагала? Скажи, предлагала?

Антонина опешила. Она не могла понять, каким образом их разговор с Николаем наедине стал известен сестре? Неужели он проболтался? А может быть, в тот день, когда они с Николаем занимались любовью в ее квартире, она неслышно вошла, подслушала весь разговор и так же бесшумно вышла?

— Ну и фантазии у тебя, Катерина. Может быть, ты еще скажешь, зачем мне все это нужно?

— Ничего я тебе больше не скажу. Ничего. Я не полоумная, не надейся. Я сама все слышала.

Выпалив это, Катерина пожалела. Но, как говорится, слово — не воробей… Она как-то сразу обмякла и расхотела продолжать разговор.

Антонина не настаивала. В ее планы не входило конфликтовать с сестрой. Выведать все, что интересовало, она рассчитывала иным путем: притворным участием и беспардонной лестью. Она подсела к ней на диван, обняла за плечи и, прижавшись, вытерла с ее щек слезы.

— Какая же я эгоистка. Моя сладкая девочка так переживает, а мне невдомек. Мужики, деньги. Да пропади они пропадом. Катенька, я тебе обещаю, Христом-Богом клянусь, заброшу все дела и все сделаю, чтобы ты наконец счастливо вышла замуж. Веришь мне? Обязательно сделаю так. Обязательно.

Она плеснула себе и сестре еще вина, выпила, не проронив ни слова, и в порыве нахлынувшей нежности тоже расплакалась.

— А помнишь, как нам было хорошо вместе, когда мы жили в Теплом переулке? Мама весь день на работе. Мы с тобой — две крохи — одни, предоставленные самим себе. Ходили в Парк Горького, клянчили у теток-контролеров, чтобы пропустили покататься на карусели. Я представляю, какие мы были милашки. От горшка два вершка, в одинаковых платьицах с рюшками, в чистых носочках. А какие вкусные были бублики, которыми нас угощали совсем чужие люди. Ой и хорошо же было тогда!

Сестры устроились на диване с ногами, согрелись теплом друг друга и стали вспоминать детство. Бутылка незаметно иссякла, за окном стемнело. Катерина размякла и, уронив голову сестре на плечо, задремала, время от времени нервно вздрагивая, причмокивая во сне. Глядя на нее почти с любовью, Антонина машинально теребила ее локон и думала: «Какая же ты наивная и доверчивая, как легко влезть тебе в душу. Значит, и заставить тебя молчать тоже будет нетрудно».

…Николай Рогалев все свободное время проводил у Антонины. Они уже изрядно надоели друг другу, но делали вид, что у них все в порядке. Особенно Николай, изображавший из себя Ромео. В антрактах между признаниями в любви он живо рисовал перспективы их будущей совместной жизни и все нахальней домогался денег, как он объяснял, на раскрутку.

— Вложим, как ты скажешь, на полное твое усмотрение. Хочешь в производство туфтового стирального порошка, а хочешь — фуфлыжного машинного масла? Все в наших руках. Все нужные люди — мои друзья. Триста процентов прибыли. Через полгода все вложения окупятся.

Антонина реагировала дипломатично: ни «да», ни «нет», и пока ей удавалось держать Николая в узде, но после встречи с Шацким она насторожилась.

Имущество и деньги, доставшиеся ей по наследству, располагали смотреть на жизнь с оптимизмом. Купаться в роскоши она не собиралась, а пожить в свое удовольствие имела полное право. В отличие от Липатникова, проявившего практическое участие, в расспросах Шацкого Антонина уловила скрытую враждебность, хотя и не могла объяснить, чем она вызвана. После же разговора с Катериной она запаниковала. Не дай бог, кому-то станет известно о подозрениях сестры. Не дай бог.

«Все упирается в Николая. Я бы с радостью сбагрила его Катерине. Еще приплатила бы. Да только она ему по фигу. Нужна лишь в постели».

Чем обстоятельнее Антонина вникала в возникшую проблему, тем упорнее склонялась к мысли, что сама по себе она не решится и избавиться от нее цивилизованным способом не удастся. Она, как беременность, не рассосется, а дожидаться, когда появится плод, зная наверняка, каким ужасным он окажется, она не собиралась.

— Надо что-то делать, и как можно быстрей, — сказала Антонина Рогалеву после того, как вкратце пересказала ему свой неприятный разговор с Катериной. Как никогда раньше, Антонина поняла, что развязать этот узел не удастся. Придется рубить. «А это и лучше. Одним ударом двух зайцев».

— Что ты имеешь в виду?

— То же, что и ты. Катерину надо убрать, чтобы не путалась под ногами.

— Как скажешь.

— Вот и займись этим. Только, когда соберешься, предупреди, чтобы я позаботилась об алиби. И ты не упусти этот момент.

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ УБИЙСТВО

Катерина вцепилась руками в подушку, закричала и проснулась, разбуженная собственным криком. По лицу, груди, ногам стекал струйками пот. Она села на кровати и, натянув до подбородка одеяло, сидела некоторое время неподвижно, со страхом вслушиваясь в ночные шорохи. Включила ночник. Часы показывали половину третьего.

Обычно Катерине снились одни и те же сны. Пять-шесть ситуаций, чередуясь в непредсказуемой последовательности, повторялись в зависимости от настроения перед сном. В снах не было определенных действующих лиц, глобальных проблем, строгих законов, управляющих событиями, а какая-то тусклая бытовщина с мелкими, незначительными заботами, но почему-то всегда очень волнующими, требующими немалых физических и душевных сил для решения их в согласии с мировоззрением и моральными принципами Катерины. Эти волнения затрагивали разнообразные струны ее души: женскую честь, самолюбие, гордость, чувство собственного достоинства. Пожелав, она могла прервать сон и проснуться. И в этом была своеобразная прелесть.

То, что приснилось ей в эту ночь, больше напоминало кошмар из фильма ужасов: молодые люди с характерной внешностью нынешних уголовников затеяли с ней дикую безжалостную игру. Они окружили ее плотным кольцом и, подталкивая по кругу, стали сдирать одежду — вещь за вещью, без суеты, в сопровождении похабных шуток. Катерина пыталась разорвать ненавистный круг, кусалась, царапалась, бросалась в отчаянии на плотную мускулистую стену, но всякий раз ее выталкивали на середину, лишая очередной принадлежности туалета. И самое ужасное, что было в этом ночном кошмаре, — она не могла заставить себя проснуться. Наконец, обессиленная и раздавленная беспомощностью, она упала на пол, сжалась в комок, подтянула ноги к груди, стараясь хотя бы так прикрыть наготу, и зарыдала в голос. Сзади кто-то ласково коснулся шеи, накинул петлю и стал медленно затягивать, интересуясь: не беспокоит ли? Пытаясь облегчить дыхание, Катерина закричала что было мочи и проснулась. Укутанная по подбородок одеялом, Катерина сидела на кровати, вслушиваясь с тревогой в странные звуки, доносившиеся из глубины квартиры.

«Мамочка, что это? Кто там скребется? И, как назло, телефон отключен. Пойду посмотрю. Будь что будет. От неизвестности еще страшней. Где вторая тапочка? Нигде нет. Все один к одному. На кухне никого нет. В этой комнате — тоже. Может быть, померещилось? Нет. Вот опять началось. Где это? Вроде на кухне. Ой, как ты меня напугал. Глупенький, залетел погреться? Иди сюда, иди, не бойся».