Страница 19 из 31
Всему в жизни свое время, и приходит минута, когда я могу спросить у него все, что мне вздумается: за какую команду он болеет, кто его любимый игрок, собирается ли он учиться дальше и про его политические взгляды, возможно, в его сердце есть место для бедных, — все могу спросить, права была мама, что жизнь в моих руках, и сестра верно говорит: «не выходи замуж молодой, не выходи замуж молодой», ведь молодость бывает только раз, еще придут обязанности и ответственность, но сейчас время веселиться, время жить и расправлять крылья мечте, гнездящейся в нашем сердце, настал твой час, Эстер, ведь после оживленной беседы мы зашагаем по центральным проспектам (Млечный Путь, расчерченный на квадратики, как миллиметровка, — это центр моего города) и, словно влекомые магнитом, вскоре поднимемся по крутой лестнице, откуда уже слышны бодрящие синкопы джаз-банда, и под мягким светом ультрасовременных ламп «Адлона» увидим в атласном воздухе четкие силуэты — здесь, блистая лучшими своими нарядами, собралась славная молодежь из колледжа имени Джорджа Вашингтона, ей все по плечу, и Касальс делает ловкий ход, усаживает меня за стол рядом с Эктором, музыканты начинают ритмичный фокстрот, а вдруг Эктор захочет поменяться местами и сесть с той, другой — откуда бедной неопытной девочке знать, как должна вести себя дама в подобных обстоятельствах? но что, о Господи, что я чувствую?… неужели одного этого достаточно, чтобы рассеять мои сомнения — сорвать паутину с души?… да, теперь уже все правда, в мире исчезли гадости, ложь, зло и печаль, потому что… это ведь так просто… Эктор взял под столом мою руку и пожимает ее, и наши сердца бьются в такт фокстроту, Эстер, чего тебе еще желать? — нечего, ибо в этом мире на каждом углу расцветают розы и улыбки влюбленных, и нечего больше желать, лишь одного, да, пожалуйста, одного… чтобы часы остановились и время умерло навсегда — в следующее воскресенье.
Четверг, 11-е. — Счастье… ты — как женщина, а значит, капризно и любишь обманывать? обещаешь и не выполняешь? Во-первых, мама не хочет меня пускать, а во-вторых, сестра раз и навсегда показала, что она такое: ничтожная мещанка, видеть ее не могу. Это горчичное пальто, которое кажется ей верхом изысканности, годится только ходить побираться, здоровенная тетка, у которой восьмилетний сын, и она собирается пойти с нами в «Адлон». Ей и невдомек, что четырнадцатилетняя девушка может пойти в город с товарищами, — ей этого не понять, потому что бедолага нигде не была дальше своего захудалого квартала. А как снимет пальто, воображает, что она неотразима в костюме, который уже линяет, сначала были эти желтые и красные пятна, потом их закрасили, но теперь видно, что ткань крашеная, от анилина она точно паленая.
Буду, как пятилетняя девочка, ходить за ручку с сестрой, чтобы не потеряться. Да лучше умереть, чем идти с ней. А зять, вот завистник, ну самый настоящий завистник, почему бы, говорит, не привести «твою пижонскую компашку» в комитет и не резануть им правду-матку… Мечтает на все воскресенье загнать молодежь в комитет, так ему и сказала, а он ответил: «Приводи этих пташек в комитет, увидишь, они с нашими ребятами не соскучатся». Пока жива буду, не прощу ему эту пошлость.
А сегодня Касальс подошел и спрашивает, дам ли я Эктору проводить себя домой, а сам прячет глаза, чтобы вроде не рассмеяться. И еще добавил: «У тебя на улице очень темно? — но ты не бойся, он ведь тебя обнимет и не даст в обиду, правда?», что ты хочешь сказать? «ничего, остальное брат сам доскажет, он тебя многому научит». Я не утерпела и сильно щипнула его за руку, а Касальс как схватит меня за косу и говорит, дергая вроде в шутку, но больно: «дурочка, уж и пошутить нельзя? мы с братом проводим тебя, а при мне ничего не случится, если только вы не попросите меня ждать на углу», а сам смеется. Я ему сказала: «это ты мечтаешь побыть наедине с Лауритой», а несносный воображала отвечает: «будь я Адемаром, я бы выбирал между Кралер и Лауритой».
Дома надо было сказать, что у нас школьный вечер, наврать, что вечер будет не в школе, а в центре. Праздник в честь того, что наш директор остается, мой добрый директор вполне достоин маленького торжества. Но я предпочла сказать правду, и чем идти в «Адлон» с сестрой, я скорее умру, пусть меня задавит машина на перекрестке, нет, пусть лучше задавит сестру, когда она поскользнется на банановой кожуре, наверняка ведь сунет в сумочку два-три банана, чтобы перекусить в метро, она может, ей бы только лопать не переставая. Это я могу сдерживать голод, терплю, если нет денег зайти в кафе, но уж я-то не ношу в сумочке кусок сыра, как она в тот день с простынями
Ну вот и кончается тетрадка, дописываю последние строки, и вместе с этой дешевой тетрадкой (на ней кое-где проступают жирные пятна) кончается и сегодняшний день, он ничем не лучше — в том смысле, что тоже запятнан.
Пятница, 12-е. — Верно говорят: дитя не поплачет — мать не накормит; ничто в мире не дается без борьбы. — Луч разума вспыхнул в моем мозгу, и я нашла, чем убедить отца: если я каждый день езжу в школу двумя автобусами и поездом, когда все спешат на работу и в давке к тебе прижимаются зловонные от грязи и сладострастия тела, то почему в воскресенье мне нельзя поехать в центр, ведь поезда ходят пустые, а домой я вернусь не позже девяти? Все это при условии, что меня проводят домой; но Эктор проводит, ангел по имени Касальс набрал номер (я знаю его, знаю… Бельграно — 6479) и говорил несколько минут при условии, что я не стану подслушивать (Касальс наверняка болтает про меня Эктору всякую чепуху), после чего одним «да» стало больше, они выстраиваются лесенкой, и я взбираюсь по ним, как по ступенькам, к заветной мечте.
Утверждают, что пятница — несчастливый день, а я начинаю новый дневник, конец замызганным блокнотикам, теперь тетради за десять сентаво мне хватит на месяц… И думать не хочу, что запишу — здесь в грядущие дни, которые вернутся ко мне… став воспоминанием. А сопляк Касальс спрашивает, целовалась ли я когда-нибудь, и не хотел верить, пока я не поклялась мамой, что только однажды мы с мальчиком, который сходит на станции Рамос-Мехия, незаметно взялись за руки в переполненном вагоне.
«Мне нужно сказать тебе одну вещь, обязательно» — какую? ну говори же! — «Будь осторожна!» — ты о чем? — «Возле твоего дома очень темно?» — да, а что? — «А дом у вас какой? с парадным или с садом и воротами?» — у нас длинный коридор, и там двери в квартиры, дом без парадного, зато есть небольшой сад, ну и ворота, конечно, — «Будь осторожна, Эстер» — с кем, с Эктором? зачем ты так говоришь? он что, непорядочный? — «Не в этом дело, и ты ему ничего не говори!» — а в чем же? — «Ты не знаешь, что может сделать тебе парень в темноте» — опять двадцать пять! по-твоему, он жуткий нахал, а я и того хуже… балеринка из варьете! ты очумел, что ли? На том и разошлись.
За партой Уманского уже сидят, к счастью, это девочка, и вроде симпатичная, родители ее из России, но она не еврейка, отец был казаком у царя, и они с матерью бежали после революции. Интересно, что сделала мать Якови-то Уманскому? Он теперь в своей Паране, противный, хоть жить можно спокойно и не думать, задралась юбка или нет, этот мерзкий тип больше не подсматривает. По-моему, нет ничего позорнее исключения из школы, но чтобы заплевать надзирателю одежду и нагадить в ботинки — такое мог придумать только Уманский. До свидания, моя тетрадочка с белыми, чистыми, непорочными страницами (не дай Бог кому-то прочесть, ведь тебе это не понравится, я знаю, знаю, потому и прячу тебя между толстым учебником зоологии и папкой для испанского), до завтра… мой дневничок, до завтра… дружочек.
Суббота, 13-е. — Все кончено. Не суждено. Квартал мой тих в ночи, я смотрю на улицу сквозь ситцевые занавески с вычурными линялыми цветами. Папа говорит — на фабрике невозможно ходить мимо станков, делающих набивной ситец, такой стоит запах от дешевых красок, и притом на ситец идут всякие отходы. В жизни все решает судьба, не пойму, зачем простые ткани разрисовывать невообразимыми цветами; если и есть в природе такие, то, наверное, редкие, тропические, но тут краски смазаны и ткань тонюсенькая, все за ней просвечивает: и улица, и дома напротив. Отсюда видны ворота, два окна, общий забор, еще один дом, парадное и окно рядом, еще два-три окна, опять дом, уже с оградой, но все домики низенькие, одноэтажные, и будь потолок раздвижной, как в кино на площади, вся улица, ложась спать, видела бы один и тот же клочок неба, и соседи безмятежно засыпали бы каждый вечер, не подозревая, что мечты их так же неисполнимы, как недостижимы эти далекие звезды… Я глядела на звезду, и это был он, в тот день, когда я увидела его впервые, во мне родилась мечта, страстная, безумная мечта, она взметнулась ввысь, точно воздушный змей, веревка выскользнула из рук, и змей улетел высоко-высоко, надменный, гордый, унесся к звездам. Сегодня я увидела тебя, воздушный змей… ты валяешься в грязи. Грязь, крутом грязь, все утопает в ней: жизнь, мечты, парк нашей школы после дождя. Наверное, «испанка» не пришла из-за ливня. Всякий раз, когда нет преподавателя, Касальс пользуется случаем, чтобы написать домой или сделать уроки на завтра, но сегодня время с десяти до одиннадцати тянулось бесконечно долго, и он подсел ко мне.