Вторжение

Но все это было раньше, менее десяти минут назад.

Веренна Бранн, самый молодой из десятников отряда границ, отчетливо помнил, как колышущаяся, живая масса мохнатых схарров окружила зеленую башню. Как бледный, уже несколько раз раненный капитан, не обращаясь ни к кому конкретно, сказал: «Это значит все. Значит — мы последние». И как алоглазое море вокруг все прибывало и прибывало.

Как в их колыхании появился строго определенный ритм, и звучание их низких, негромких голосов породило непрерывную, тянущуюся, стелящуюся по земле песнь.

В ней не было ярости и ненависти, казалось, схарры уже вволю напились крови, хотя отведать человеческую плоть смогла лишь примерно половина из оставшихся в живых.

В этой песне было иное — угрюмое, извечное, тихое. Жадное, уверенное, страстное. Одновременно заунывное, безразличное, темное... И очень хорошо десятник Бранн помнил, как медленно, очень медленно из темноты выступило черное пятно — больше двух сотен огромных собакоглавых, лишь пяти десятков которых хватило бы, чтобы рассеять и уничтожить отряд капитана в открытом бою... Молодой воин отчетливо видел, как они остановились вне пределов пустого пространства перед башней и как под мерный, нескончаемый ропот раскачивающихся мохнатых от двух сотен собакоглавых отделилось лишь трое. Юный Бранн очень хорошо запомнил, как раздавалось в стороны единое море мохнатых тел, торопливо отступая, пропуская медленно, спокойно ступающих Псов вперед, как неохотно, пугливо затягивалась прореха после того, как они прошли, как схарры боялись ступить на землю, которой следовали владыки собакоглавых — гнолльские шаманы. Сыновья Ррарга.

Еще он запомнил, как ударились о невидимую стену восемь копий, брошенных по приказу капитана, как истаяли яркими вспышками врезавшиеся в эту же стену посланные магами стрелы огня, и как медленно, насмешливо и тысячегласо выдохнула, зафыркала после этого огромная многоглазая толпа. Зафыркала тихонько, осторожно, в экстазе услужения.

Еще он помнил, как подняли руки все трое, указывая на могучий, усиленный фортификациями и друидской магией ствол, и как заунывное пение мгновенно стихло. Он хорошо запомнил тишину, окутавшую лишь едва колышимый ветром лес. Затаивших дыхание и с той и с другой стороны. Капитана, опустошенное лицо которого в сумраке ночи казалось белым пятном. И то, как все трое гноллей рявкнули нечто гортанное, переливчатое, сплетенное в единый звук, выбрасывая мощные руки ладонями вперед.

Нет, не упало огромное дерево, низвергнутое черной силой, не рухнуло наземь, погребая под собой десятки мохнатых тел. Все было гораздо проще. Эффективнее. На башню опустилась черная, пронизанная молочно-белыми всполохами тьма. Что-то неслышно жужжащая невыносимо далеко. Очень тяжелая, застывающе вязкая. И люди увязли в ней. Застыли, не в силах пошевелиться. Были парализованы.

Десятник помнил, как мощные руки могучих гноллей, возникших из темноты, осторожно подхватили его. Он помнил и то, как его спустили на землю и как положили, неподвижного, все чувствующего и понимающего, на расстеленное грубое черное полотно, где уже лежали, устремив неподвижные взгляды каждый в свою точку, три десятка человек.

Далее он ясно, незыблемо-ясно помнил, как медленно, спокойно, мерная заунывная песня возобновилась. И как двое из троих старших в этом действе Псов стали, приближаясь друг к другу с разных сторон, перерезать горла каждому из лежащих, собирая их кровь в глубокие костяные чаши, кажущиеся бездонными.

Он осознал, что лежит неподалеку от центра, где на небольшом возвышении покоился капитан, а потому понял, что до него очередь дойдет немного позже, чем до всех людей его десятка... но это не облегчило его последних минут.

Он отчетливо помнил, как огромная собачья голова с ощеренной пастью и огнем в глубоких, небольших черных глазах, склонилась и над ним, блестя алеюще серебристым серпом.

Это было последнее, что он помнил.

Он не увидел лишь одного: когда оба собакоглавых приблизились к самому центру, где лежали наиболее сильные из жертвоприносимых, — оба мага, гном, сжимающий секиру, остекленело уставившийся на них, и капитан, — когда они наклонились над ними, чтобы отдать чашам и их кровь, — дварф неожиданно ожил.

Он с ревом вскочил, выбрасывая вперед свою зазубренную секиру, которая снизу вверх врезалась в морду одного из гноллей. Чаша опрокинулась, заливая землю бьющей из нее кровью, сам шаман издал клокочущий рык и рухнул, словно подрубленное дерево.

Стоя над телом капитана, не пытаясь вытащить из содрогающегося тела свою секиру, а выхватив из ножен два широких коротких тесака, он что-то заорал замершей на несколько мгновений неподвижной живой волне, — что-то насмешливое и унизительное, — кажется, это был древний гномский мат. И с размаху вонзил свой тесак капитану в грудь.

Элейни видела, как дрогнуло живое море, вспенивая ярость, шипением и рокочущим криком, а затем с неожиданной яркостью увидела, что Отверженная, плечо которой она до сих пор сжимала, едва заметно дрогнула. Пошевелилась, словно приходя в себя.

Ярость схарров перехлестнулась через край, собакоглавый со второй чашей бежал от дварфа прочь, укрытый стеной кан-схарров, прикрывающих своими телами драгоценную реликвию жертвоприношения, а старший из шаманов Пес лишь что-то коротко рыкнул, снова выбрасывая руку вперед.

Элейни на мгновение увидела его глаза — и отшатнулась, мелко дрожа; дварф взвился в воздух и, пролетев метров семь, тяжело рухнул наземь, словно камень, выпущенный из катапульты. И вот тогда-то схарры накрыли его воющей, алчущей крови волной.

Ужас вырвал девочку из сдавившего сердце ада, из останков изуродованной плоти, из пиршества клыкастых тварей, из бессилия и умерщвления слабых человеческих существ. Она распахнула невидящие глаза, в которые постепенно возвращалось зрение, и трясясь всем телом, отползла в сторону, пытаясь встать.

Сердце стучало, как сумасшедшее, в голове билась одна только мысль: «Спасти, спасти, спасти!» — это была мысль и ее, и Отверженной одновременно.

— Тагер... — глухо сказала вдруг Вайра, — Тагер!..

Элейни всхлипнула, пытаясь увидеть ее лицо, и, сквозь слезы взглянув на него, увидела, что женщина ожила. Она дрогнула, вцепилась слабыми руками в ворот плаща, словно неожиданно устыдившись своей наготы, и, осмысленно посмотрев на Элейни, хрипло сказала:

— Камни! Где камни?..

Из-за спины Элейни возник Герт, лицо которого было собранно и бледно; он без слов подал ей ожерелье. Женщина обеими руками ухватилась за него, резко изогнувшись, яростно замычав, — и девочка неожиданно увидела чудо. Впервые за последние часы это было чудом светлым, хотя рожденным величайшим напряжением воли и яростью.

Ожерелье вспыхнуло с ослепляющей яркостью, на краткий миг соединилось мерцанием с вспухающим на камне призрачным контуром человеческой фигуры. Затем сияние угасло, фигура стала отчетливой и вещественной; мгновенное перемещение было завершено.

— Тагер... — хрипло сказала Вайра, глядя на шевелящегося, медленно приходящего в себя.

В глазах ее сплелись растерянность, бессилие и боль.

На земле полулежал, в помятом, изрубленном доспехе, приподнимаясь с мучительным стоном, гном, сжимающий в руках два окровавленных тесака. Глаза его были налиты кровью, рот мучительно искривлен, окровавленное лицо искажено.

Мгновение спустя он увидел Элейни, глаза которой сияли одновременно надеждой и болью, и взгляд его мало-помалу прояснился. Он оглядел остальных.

Вайра молча сидела на стылом камне, завернувшись в плащ, замершая, уставившаяся в одну точку, опустошенная. Герт стоял, напряженный и готовый ко всему, решающий, как лучше начать отступление именно сейчас, чтобы не терять ни минуты. Он не знал, смогут ли девочка и женщина, минут на пять впавшие в непробудный транс и только что вышедшие из него, идти по крутому склону вниз.

Но перемена, произошедшая в Отверженной в результате всего, что случилось в последние несколько часов, жила недолго. Мгновение спустя, в краткий момент относительной тишины, когда один хоровой, многосотенный клич смолк, затихая, а второй еще только разгорался где-то в задних рядах завершающих жертвоприношение, глаза ее остекленели на краткий миг, лицо стало каменным, каким было, когда Элейни впервые увидела его и каким оставалось большую часть времени раньше, до того, как они переместились сюда и остались втроем, а затем женщина снова стала собой — незыблемой, расчетливой и спокойной.