Здесь птицы не поют

— Да я и не слушал, но как‑то все равно… неуютно.

Рогозин уже освоился и стал поглядывать в темноту — за костры.

— Пехвый хаж в тайге?

— Да. Неуютно. Где здесь туалет?

— Что? — шепелявый сторож словно увидел инопланетянина перед собой: выпучил глаза, открыл рот, только что слюну не пустил.

— Туалет?

— Туалет? — Матвей на целую минуту задумался. — Ото ж! Ближайший чашах в шестидесяти пешего ходу. Там жаимка какая — т была. Или вжад по ыке — к вечоху на плоте дойдешь. А ежели тебе под кушт нущно, то под кущт и иди. Тока в э — ку не щшы. И в лещ далеко не жаходи — под пегвой елкой ощтановишь.

Невнятную речь Матвея Рогозин понял с первого раза, ноги сами отнесли его к дереву. Он во все глаза всматривался в темноту шуршащих веток, ожидая увидеть чего угодно — от голодных волков и медведей, возжелавших человеческой крови, до потусторонних духов — демонов — шаманов, всех этих несчетных Тойонов, иччи, сюллюкюн и прочей местной мерзости. Но целых две минуты, потребовавшихся Виктору для избавления от лишней жидкости, никто не появлялся.

Застегивая на ходу ширинку, Виктор не оглядываясь устремился к спасительным кострам, где сидел странный человек Матвей.

Но того на месте не оказалось, вместо него на складном неудобном стульчике занимал место рыжий Сашок. Пропал и пес.

— Добрый вечер. А Матвей где? — спросил Рогозин, опасаясь уже за свой рассудок, вспоминая, каким привиделся ему четырехзубый коллега в первый миг знакомства и предполагая самое наихудшее.

— Матвей? Какой Матвей? — Сашок почесался и сморщил лоб, будто что‑то припоминая.

А Виктор немедленно начал сомневаться в своем рассудке и почти решил, что и в самом деле видел ночного злого духа. Золотые глаза, череп, четыре зуба — уж не это ли было настоящее лицо Матвея? Или, если верить Юрке, то — Улу Тойона, местного Люцифера? От вновь накатившего ужаса он едва не застучал зубами.

— Шепелявого что ли? — переспросил шестипалый. — Спать пошел Шепелявый. Его Матвеем что ли зовут? Вот не знал. Все — Шепелявый, да Шепелявый. Ну иногда — Шепа, а он — гляди‑ка что: Матвей! Дела! А ты до ветру ходил?

У Виктора уже в который раз за последние сутки отлегло от сердца, но продолжение экспедиции стало внушать ему какой‑то ужас. При мысли о еще одной такой ночке становилось дурно, дыхание учащалось, хотелось лечь и ничего не делать.

Когда‑то давно, общаясь с веселыми студентками Первого Меда, Рогозин услышал медицинский термин «паническая атака». Тогда он не поверил, что с нормальным человеком может случиться что‑то подобное, но, кажется, в последние десять минут осознал, что это такое и насколько ярким может быть.

— Да, — ответил он. — В кусты.

— Медведей видел?

— Ушли они. Меня услышали и ушли. Спать пойду. Пока, Саш.

Рогозин побрел к своему месту через весь лагерь, осторожно ступая на негнущихся ногах, боясь неосторожным движением вызвать у себя новый приступ паники.

Как он добрел до своего места, как устроился и что думал перед тем, как уснуть, Виктор не запомнил. А уже, кажется, в следующее мгновение пришлось просыпаться.

— Вставай, зёма! — кто‑то потрепал его за плечо, глаза мгновенно открылись и над собой он увидел сидящего на корточках Моню. — Хорош спать, скоро выдвигаться будем.

Рогозин кивнул, подобрал под себя ноги и попытался подняться. В коленях что‑то скрипнуло, его шатнуло, он неловко упал на бок и краем глаза успел заметить высоко на скале какие‑то рисунки, нанесенные на камень чем‑то белым.

Виктор замер и посмотрел на скалу внимательнее. На высоте метров двенадцати над землей, посреди почти голого камня кто‑то неведомый изобразил нечто апокалиптическое. И отнюдь не в христианской традиции Апокалипсиса.

Десятки человечков, склонив головы, шагали в пасть какому‑то жуткому чудовищу, похожему одновременно на медведя и дракона. С восемью руками и четырьмя ногами. В каждой из передних когтистых лап медведедракон держал половинку человечка, а позади чудовища громоздилась куча из этих половинок. Не было в рисунке никакого мастерства, видимо, старался не художник: крючковатые руки и ноги у жертв, шарики вместо голов, кривые стручки тел — так рисуют неусидчивые дети, больше схема, чем рисунок. Рогозин пытался вспомнить умное слово, означающее такие вот «произведения», но не смог.

— Как, интересно, он туда залез? — спросил Моня, тоже увидевший картинку. — И почему мы вчера этого не увидели? Не, ну это понятно — в сумерках разгружались. А почему утром никто не обратил на это…

— Там еще что‑то написано? — оборвал его Виктор.

Действительно, вокруг несчастных человечков и монстра вилась по кругу белая лента, которую поначалу Рогозин принял за изображение реки, но теперь ясно различал, что состоит она из чередующихся и иногда повторяющихся значков.

В длину вся композиция занимала метров восемь — девять, три в высоту. Для любого музея — гигантское полотно, но здесь, среди почти первозданной природы она смотрелась как маленькая карикатура на последней странице журнала.

— Пойду‑ка, Юрку позову, — встал на ноги Моня. — И Савельева с Перепелкиным. Может чего путнего скажут?

Спустя пять минут под скалой собралась экспедиция в полном составе, кроме поварихи, которая издалека глянув одним глазом, решила, что ей это неинтересно.

— Сколько раз здесь ходил — вижу впервые, — чесал затылок рыжий Сашок. — Гляньте, морда какая! Жесть!

— А ее не отовсюду видно, — пробормотал Савельев и отошел назад на десяток шагов. — Здесь уже просто скала!

— Не понимаю, как так можно? — тощий Перепелкин вооружился биноклем и последовательно рассматривал изображение — метр за метром. — Однако там действительно что‑то написано. Стальич, ты свой айфон взял?

— На кой он мне здесь? — развел руками начальник экспедиции.

— Сфотографировать нужно бы.

— Верно. Цифровик где‑то есть. Олежка, ты же вещи паковал? Принеси, пожалуйста, — обратился Савельев к бригадиру.

Борисов согласно кивнул и направился к лодкам.

— Что скажешь, краевед? — спросил Савельев Юрика. — Есть мысли?

— Это Улу Тойон нарисован, — уверенно провозгласил якут. — И шаман какой‑то — на куче мертвецов. Под ним — алтарь жертвенный. И, видите, вон там, в самом правом верхнем углу — из дыры лезет еще какая‑то рожа? Думаю, паря, это переход между мирами открылся для духов. Плохая картинка.

— А написано что? Это по — якутски? — к Юрику протиснулся Семен — капитан.

— Это? — Якут достал из кармана на груди сигарету, прикурил. Вид у него был до невозможности многозначительный. — Не знаю, Сема, ерунда какая‑то. Саха суруга другая, паря, совсем другая.

— Не, это не якутский. И не юкагирский, и не тунгусский. Да у них вообще алфавиты на основе кириллицы, — рассудительно сказал Перепелкин. — А здесь что‑то непонятное. Я бы сказал, что это на южноамериканскую письменность похоже. Если рисунок старый, то я даже не предположу, кто эту надпись нанес. И — как?

— Да, — кивнул второй капитан — Виталий. — У здешних своей письменности отродясь не было. Я где‑то читал, что только местные бабы имели свою. На основе пиктограмм. И видел пару картинок — вообще на вот это, — он показал пальцем на рисунок, — не похоже.

— Сам ты баба, — обиделся Юрик. — Все у нас было!

— Это монгол бичиг — традиционное монгольское письмо, — заявил кто‑то Рогозину еще незнакомый. — Бывал я в тамошних краях, при коммунистах еще. Точно такие каракули видел. Очень похоже. Вроде как ящерки с гребешками на спине бегут сверху вниз и обратно.

— Монгольская письменность? Здесь? — Юрик скривил тонкие губы. — Молчал бы, эксперт! Откуда здесь монголы? Ерунду говоришь, паря!

— Да пошел ты! — обиделся оппонент. — Я тебе говорю, что по — монгольски здесь накорябано, значит по — монгольски!

— Да ты на своем русском читать научись сначала, — напористо заорал Юрик. — Грамотей!

— Кто бы говорил, — заржал Моня.

— Жаткнитефь, а? — и Шепелявый Матвей решил поддержать общий разговор.