Страница 23 из 55
– Вы видите, товарищи, – сказал зам, – насколько един с нами, можно сказать, наш город на Неве!
– Особенно бараньи котлеты, – непримиримо сказал Колчак.
– Куда ни плюнь – «Аврора», – подтвердил из заднего ряда Груня и был немедленно удален.
После перекура с сигаретами «Аврора» настал черед художественной части. Шефы пересели в первый ряд. Вошли двое ребят из театральной студии «Аврора». Они были переодеты матросами так, как можно переодеть в форму никогда не служившего человека.
– Кто это? – надсадно спросил первый, глядя в зал.
– Публика, – ответил второй, но не ему, а залу. – Наши потомки. Наше будущее, о котором, помнишь, мы тосковали когда-то на кораблях.
– Интересно посмотреть на осуществившееся будущее, – заметил первый. – Наблюдают за нами… не видели моряков!
Реплику встретили дружелюбным смехом. Актеры были подобраны совершенно одинаковой фактуры, как две головы морского змея, и первая голова была совсем глупой, а вторая поясняла ей увиденное.
Ольховский узнал «Оптимистическую трагедию» Вишневского. Название не было объявлено, очевидно, для большего сценического эффекта. Расчет работал: непосредственное восприятие матросов не было замутнено знанием советской классики.
Голос второго задрожал:
– У каждого из них была семья. У каждого из них была женщина. (Ему ответил беззвучный стон.) Женщины любили этих людей. (Возглас: «Еще как!» Колчак обернулся к аудитории.) У многих из них были дети. (Рыдание.) И у каждого было некое смутное: грядущее поколение. И вот оно пришло, это поколение. Здравствуй, пришедшее поколение!
Актер неосторожно дал паузу, мгновенно забеременевшую готовым рявкнуть ответом: «Здрав! жлам!» Нежеланные роды остановило появление молодого господина в серенькой тройке – представителя инвестиционного фонда «Аврора». Опоздавший уверенным жестом прервал спектакль, долю секунды сравнивал двух капитанов первого ранга и, повинуясь чутью, именно Ольховскому протянул чек на пятьсот долларов. Таким образом, пришедшее поколение поприветствовало себя аплодисментами. Инвестор поклонился и сел.
Вторая голова продолжила уязвленно:
– Он предлагает молча подумать, постигнуть, что же, в сущности, для нас борьба и смерть.
В контексте прозвучало так, что жизнь копейка.
Ольховский терпел минут шесть – до исторической кульминации, волей автора поставленной в начало пьесы.
Девушка в перетянутой кожанке выпалила холостым из газового револьвера и закричала:
– Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?
– Молчать! – приказал Ольховский, вставая и тем гася требующую немедленного вмешательства ситуацию.
Колчак сильно ущипнул зама за ляжку.
– Антракт! – объявил он, приходя на помощь.
В антракте заму был показан кулак. Команда огребла по наряду. Актерам налили в порядке извинения: пояснили специфику и напомнили о краткости, этой горемычной сестре таланта. «Двадцать минут, ребята. Ну, композицию по основам».
От семикратного сокращения пьеса ничего не потеряла. Узловые моменты монтировались между собой по оптимистическому принципу «пришел, увидел, победил» – ушла дурная суета. Две головы налегали на ремарки.
Комиссар сползла по переборке и завещала:
– Реввоенсовету сообщите… что крейсер «Аврора»… разбил противника. Держите марку военного флота… – Это было ее личное поздравление хозяевам и одновременно маленькая актерская месть за усекновение роли.
И второй ведущий гневно и упоенно завершил:
– Это обнаженный, трепещущий порыв и ликующие шестидюймовые залпы, взлетающие над равнинами, Альпами и Пиренеями. Восторг поднимается в груди при виде мира, рождающего людей, плюющих в лицо застарелой лжи о страхе смерти. Как течение великих рек, залитых светом, как подавляющие грандиозные силы природы, страшные в своем нарастании, идут звуки, сырые, грубые, колоссальные – ревы катаклизмов и потоков жизни.
Аплодировали стоя, и никто не смеялся. Было в этом наивном и выспреннем пафосе то, чего не бывает в жизни, или наоборот, что в жизни как раз есть, но не может быть высказано нормальными человеческими словами. Было неловко за самозваных актеров, произносящих эту чушь, но то, что так коряво, фальшиво и неумело пыталась выразить и внушить пьеса, то в своем настоящем и очень простом виде было в людях.
После праздничного ужина, когда в офицерской кают-компании с женщинами-шефами выпили брудершафт, зам объявил:
– А теперь – кино!
Два дня он ползал с любительской видеокамерой, взятой в прокате, а звук накладывал в радиорубке c пластинки «Советские марши».
Кассету вложили в видик большого телевизора – «общего» – и расселись со вниманием.
Под бодрые такты «Новостей дня» пошла панорама «Авроры» у набережной. Это прервалось кукареканьем горна, и флаг вполз в небо, заняв экран.
Затем пошла сплошная производственная хроника, но смотрели ее увлеченнее любого боевика.
Буханье «Славянки» придавало чувств попыткам Колчака всунуть узкое лицо в ствол орудия правой бортовой батареи, из которого вырезана стальная перемычка и зачищены приливы сварки с нарезов.
Работяги в румпельном отделении привинчивают к основаниям спертые с завода электромоторы и подводят к ним кабель. Их усилия сопровождает «Раскинулось море широко».
На юте облачают водолаза и проверяют воздушную помпу. Мознаим линейкой замеряет расточенное гнездо бронзового винта и машет кулаком, попадая в ритм «Путь далек у нас с тобою».
Старшина Сидорович подает в раззявленный котел отрезок трубы, прижимает к груди, неслышно матерится, бросает и из нагрудного кармана достает раздавленные очки. «Плещут холодные волны». Эту сцену повторили на бис.
И под «Марш энтузиастов» четверо корячатся с домкратами, пытаясь напрессовать подшипник главного вала.
Фильм впечатлил.
Шефов проводили, и офицеры поставили посмотреть еще раз.
Снарядный погреб было решено, за слишком малой надобностью, не оборудовать, а на старинный манер складировать снаряды в ящиках в пустой каюте, сделав ее тем самым крюйт-камерой, и приставить к двери часового.
14 .
Вернувшись из портовых складов к обеду, то есть к полудню, Ольховский поставил ногу из машины на набережную – и так остался сидеть. Капля пота, прохладно щекоча, сползла по затылку.
Над крейсером был красный флаг.
Через секунду-другую пустота в животе потеплела, а пульсы в висках забились тихо и быстро: произошел вдох-выдох. Флаг был маленький, обгрызенный, хотя цвет имел однозначный. Трепался он на кормовом шлюпочном выстреле и должен был обозначать не политический вызов, а ничего более страшного, как «ведутся водолазные работы»…
– Вам что, нехорошо? – спросил водитель.
– Кажется, пронесло пока, – с нервным смешком ответил Ольховский.
Однако закон парных случаев являет себя не только в реальных событиях, но и в субъективном восприятии событий внешне не связанных. Сигнал тревоги может быть послан через любую мелочь. Предчувствие оправдалось прямо у трапа.
– Товарищ командир, – с партизанской преданностью доложил вахтенный, – тут ребята губернатора с корабля скинули!
Он переминался от небрежности и восторга.
Ольховский не понял услышанное, но по мере проявления в мозгу картинки челюсть его отвисла.
– Что? – горлом спросил он.
– Ну, может, честно говоря, не самого губернатора, тут какие-то хмыри приперлись из мэрии.
– Кто?..
– Да-а мелочь пузатая, слуги народа… от Кардена. Вы не волнуйтесь.
– И что?
– Ну, ребята высказали претензию.
– Какую претензию?!
– Ну, что зарплату четыре месяца не давали. И вообще.
– А мэрия тут при чем?! Вам что, городского заработка мало!
– Наглые, крутые… Ну, не сдержались.
– Что сделали-то? Ну! И за это – за борт?! Суки, суки, идиоты, Боже… Где они?..
– Ну, за борт только хотели. Свистели там, слова, естественно. В общем, сцена из «Броненосца Потемкина».
Зa грудину Ольховскому вставили выгнутую металлическую пластинку вроде обувного рожка. Его уложили в каюте. Прибежал доктор, роняя валидол, валокардин, нитроглицерин и валерьянку. Завоняло скорой помощью. Ольховский запил этот коктейль коньяком и глубоко затянулся. Доктор закудахтал.