Страница 71 из 81
"Дончо рассказал мне, как однажды после работы Николай Иванович повел его к себе ужинать. Среди приглашенных был брат Николая Ивановича академик С. И. Вавилов. Николай и Сергей были всю жизнь дружны. Николай не мог говорить о брате иначе как с нежностью. Но на этот раз между ними возникла размолвка. Речь шла о том, какой вред подлинной науке приносят нападки и обвинения со стороны Лысенко, как трудно в такой обстановке отстаивать правильные научные позиции. Сергей Иванович Вавилов в беседе стал на ту точку зрения, что поскольку внешние силы на стороне Лысенко, то не следует вдаваться в дискуссию с ним. Это-де бесполезно и даже опасно. С холодной иронической усмешкой Николай Иванович похлопал сидящего рядом брата по плечу и сказал: "Трус ты, Сергей, трус". Очевидно, Сергей Иванович почувствовал по тону всю силу осуждения, которую брат вложил в эти слова, потому что больше не сказал ни слова и вскоре ушел…"
Сколько-нибудь ясное представление о судьбе русского биолога Запад получил только летом 1945 года. Снова "помог" президиум АН СССР. Вскоре после войны руководители академий наук разных стран получили приглашение на празднование 220-й годовщины Академии наук Советского Союза. К рассылаемым проспектам прилагались списки здравствующих и недавно почивших советских академиков. Имени Николая Вавилова не оказалось ни в том, ни в другом списке. Исчезновение хорошо известного ученого вызвало на Западе шок. Королевское общество и Национальная академия наук США обратились с официальным запросом в Москву, но ответа не получили. Тогда в дело вмешался "биологический интернационал" — ученые разных стран стали писать в президиум АН, в Институт генетики, в ВИР и просто знакомым русским генетикам. Большинства адресатов к этому времени не было в живых, другие потеряли работу, но и те, до кого письма дошли, ответить на них не решились: "общение с заграницей" влекло в сталинские времена самые тяжелые последствия.
Упорное молчание русских еще больше взволновало мировую научную общественность. Так же как в 1940-м советские ученые бросились выручать своего попавшего в беду руководителя, так в 1945-1946-м европейские и американские друзья Николая Ивановича принялись бить тревогу по поводу его бесследного исчезновения. В декабре 1945 года известный американский генетик, профессор Гарвардского университета Карл Сакс обратился в ведущий научный журнал Америки "Science": "Мы имеем сообщение нашей Национальной Академии наук о том, что Николай Вавилов умер. Но как он умер и почему?" Профессор Сакс призывал ученых мира не прекращать протестов до тех пор, пока русские не дадут вразумительного объяснения случившемуся. Это обращение вызвало целый поток некрологов, статей, писем в редакцию, авторы которых пытались из разрозненных, подчас противоречивых слухов построить сколько-нибудь достоверную картину ареста и гибели советского ученого. Статьям этим явно не хватало реальных фактов. Никто не мог с точностью назвать ни причину, ни дату ареста, ни место гибели Вавилова. Профессора Харланд и Дарлингтон в своем некрологе [257] справедливо называли городом последнего упокоения русского друга Саратов, но большинство иностранцев со слов Германа Меллера писали, что Вавилов, арестованный в блокированном Ленинграде, выслан якобы на Колыму (на берег Тихого океана, в Восточную Сибирь), где и погиб между 1941 и 1943 годами [258].
Но в одном научный мир был единодушен: виновником гибели Вавилова все в один голос называли Лысенко. Без упоминания этого "злого гения русской биологии" не обходился ни один некролог. "Вавилов предан забвению без почестей, тогда как Лысенко стал национальным героем, он награжден орденом Ленина… Говорят, что Вавилов умер от голода в концентрационном лагере. Этот факт замалчивается государством. Но великие люди умирают не так-то просто…" — писал американский генетик Роберт Симпсон [259].
Великие не умирают. На Западе имя Николая Ивановича не забывалось так же упорно, как и на родине. Кроме памятного многим личного вавиловского обаяния, этому способствовала буйно разыгравшаяся после войны фантасмагория лысенковщины. Высшего накала гонения на "морганистов-менделистов" в Советском Союзе достигли в 1948 году на так называемой августовской сессии ВАСХНИЛ. Но и до этой "вальпургиевой недели" западные ученые неоднократно имели возможность сравнить научный стиль Вавилова и Лысенко. В 1946 году всеобщее изумление за рубежом вызвала книга Лысенко "Наследственность и изменчивость". Академик Д. Н. Прянишников предупреждал президиум Академии наук СССР: "Так как публикация такой книги, как "Наследственность и изменчивость", подорвала бы репутацию советской науки, то следует принять меры, чтобы книга эта за границу не попала…" [260]. В этом письме Прянишников писал, что книга Лысенко "полна погрешностей против элементарных понятий естествознания, так, в ней отрицается закон постоянства вещества, установленный Лавуазье, в ней высказывается убеждение, что не только каждая капелька плазмы (без ядра), но и каждый атом и молекула сами себя производят. Видно, что автору неизвестны различия между атомом, молекулой и капелькой плазмы!" Все произошло именно так, как предсказывал учитель Вавилова. Западные биологи встретили безграмотные писания Лысенко презрительным хохотом. Президент Академии наук ГДР генетик Штуббе тщательно повторил эксперименты "первого мичуринца" и без труда показал, что теоретически, а равно и практически все эти "великие открытия" — чепуха. Неоднократно посещавший СССР директор Шведского государственного лесного института генетик-дендролог Густафссон высказывался еще более решительно:
"Некоторые ученые, и в том числе физики, считают Лысенко обманщиком. Постороннему человеку трудно решить, является ли он только невежественным человеком, упрямцем, не признающимся в ошибке, или же прямо преступным обманщиком. Первое мы знаем, о втором можем догадываться, третье думают многие, в том числе в Советском Союзе" [261].
Наблюдая за крушением биологии в СССР, ученые Европы и Америки имели возможность вспомнить лысенковского антипода, того, кто своими открытиями принес подлинную славу советской науке. В течение сороковых и пятидесятых годов они своими статьями воссоздали собирательный литературный и научный портрет академика Вавилова. Это не только дань добрых чувств живых к покойному, но и своеобразная форма протеста против трагедии, которую переживали в это время биологи СССР. На фоне лысенковского ничтожества грандиозная фигура первого агронома, ботаника и генетика страны рисовалась еще более величественной.
"Теоретически Вавилов опередил Декандоля, практически он положил основание всем дальнейшим работам по улучшению культурных растений… Его неусыпный мозг, его неутомимое тело, его честолюбивые планы, даже его пламенный showmanship [артистизм, наклонность к театральности (англ.)] имели наполеоновский размах. Но его интеллектуальная честность всегда была несомненной. Всякий раз, когда он встречал другого представителя науки, он спрашивал: "Какова Ваша философия?" или, другими словами, "Как Вы подходите к этому вопросу?" Сам Вавилов подходил к своим проблемам как энергичный исследователь и оптимист, никогда не забывая, однако, что, как он любил говорить, "жизнь коротка"… Множество друзей в Европе и Америке будут оплакивать его смерть. Они не забудут робсоновской глубины его голоса, широких фальстафовских жестов. А наука будет помнить его достижения, которые переживут его личное несчастье".
С. С. Харланд (Перу. Опытная с.-х. станция),
С. Дарлингтон (Англия, Оксфордский университет).
Статья "Профессор Н. И. Вавилов". 1945 год.
257
Nature. 1945. Vol. 156. № 3969. P. 612–622.
258
Encyclopedia Britanica. Vol. 23. P. 15.
259
Saturday Review. 1946. 9 March.
260
Письмо акад. Д.Н. Прянишникова в президиум АН СССР (копия А.А. Андрееву и в с.-х. отдел ЦК).
261
Густафссон А. Русская генетика идет новыми путями // Швеция (газ.). 1957. Янв. № 16, 19 и 20.