Черный дом

С исчезновением десятилетней Ирмы Френо через семь дней после убийства Эми Сен-Пьер и всего через три после гибели Джонни Иркенхэма терпение общественности начало иссякать. Как уже сообщал наш корреспондент, во вторник вечером на одной из боковых улочек Грейнджера группа неизвестных жестоко избила Мерлина Граасшаймера, пятидесятидвухлетнего безработного сезонного рабочего без определенного места жительства. Аналогичный случай произошел под самое утро в четверг в парке Лейфа Эрикссона в Ла Ривьере. Элвар Праториус, тридцатишестилетний турист из Швеции, устроившийся там на ночлег, подвергся нападению трех бандитов. К счастью, Граасшаймеру и Праториусу потребовалась лишь первая медицинская помощь, но в дальнейшем никто из нас не гарантирован от более серьезных последствий».

Том Лунд смотрит на абзац, в котором описывается исчезновение Ирмы Френо с Чейз-стрит, и поднимается из-за стола.

Бобби Дюлак какое-то время молча читает, потом не выдерживает:

– Ты должен послушать это дерьмо, Том. Вот как он заканчивает свою говенную статью. «Когда Рыбак ударит вновь? А в том, что он ударит, друзья мои, сомнений нет. И когда начальник полиции Френч-Лэндинга, Дейл Гилбертсон, выполнит наконец свой долг и избавит граждан округа от зверств Рыбака и неизбежных вспышек насилия, вызванных его собственным бездействием?»

Бобби Дюлак тяжелым шагом выходит на середину комнаты. Его лицо налито кровью. Он глубоко вдыхает воздух, затем шумно выдыхает.

– Как тебе это нравится? «Когда Рыбак ударит вновь?» Хорошо бы ему выбрать для удара дряблую задницу Уэнделла Грина.

– Я полностью с тобой согласен, – кивает Том Лунд. – Как можно печатать этого борзописца? «Неизбежные вспышки насилия»! Он намекает людям, что можно самостоятельно разбираться с теми, кто вызывает подозрение!

Бобби целится пальцем в грудь Лунда.

– Я лично намерен поймать этого подонка. Даю слово. Приведу его, живым или мертвым. – И на случай, что Лунд не понял, повторяет: – Лично.

Благоразумно решив не озвучивать первые слова, которые пришли на ум, Том Лунд просто кивает. Палец Бобби по-прежнему нацелен ему в грудь.

– Если тебе нужна помощь, может, стоит поговорить с Голливудом. У Дейла не вышло, но, возможно, тебе повезет больше.

Бобби отмахивается от этого предложения.

– Нет нужды. Дейл и я… и ты, разумеется, мы справимся. Но я лично собираюсь взять этого гада. Гарантирую. – Пауза. – А потом, Голливуд уже ушел на пенсию, когда приехал сюда, или ты забыл?

– Голливуд слишком молод для пенсии, – улыбается Лунд. – В полиции он начал служить практически ребенком. Так что ты в сравнении с ним чуть ли не зародыш.

И под их дружный смех мы выплываем из дежурной части и вновь поднимаемся вверх, чтобы переместиться еще на квартал севернее, на Куин-стрит.

В нескольких кварталах к востоку мы видим под собой приземистое здание, от середины ступицы которого отходят корпуса-радиусы, разделенные лужайками. Тут и там растут высокие дубы и клены. Участок, где расположено здание, занимает целый квартал и окружен живой изгородью, которую, по правде сказать, давно следовало постричь. Разумеется, это какое-то общественное здание. Первая мысль – прогрессивная начальная школа, в которой радиусы – классы без стен, ступица – столовая и административные помещения. Но, спустившись ниже, мы слышим громкий голос Джорджа Рэтбана, доносящийся сразу из нескольких окон. Распахиваются стеклянные двери, и в яркое утро выходит стройная женщина в очках с оправой «кошачий глаз». В одной руке она держит свернутый лист бумаги, в другой – скотч. Поворачивается к двери, разворачивает плакат и ловкими движениями прикрепляет его скотчем на стеклянной двери. Солнечный свет отражается от кольца с дымчатым топазом размером с лесной орех, надетым на средний палец ее правой руки.

Пока она замирает на мгновение, любуясь своей работой, мы заглядываем через ее плечо, читая надпись на плакате, обрамленную нарисованными воздушными шариками: «СЕГОДНЯ – КЛУБНИЧНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ!!!»

Когда женщина уходит в дом, мы через стеклянную дверь рассматриваем интерьер. У входа стоят два-три складных кресла-каталки. Женщина со светло-каштановыми, забранными вверх волосами, стуча высокими каблучками, проходит по уютному холлу с креслами из светлого дерева и такими же столиками, заваленными журналами, минует то ли пост охранника, то ли регистрационную стойку, за которой никого нет, и исчезает за полированной дверью с табличкой: «УИЛЬЯМ МАКСТОН, ДИРЕКТОР».

Что же это за школа? Почему она открыта в столь ранний час, почему устраивает фестивали в середине июля?

Мы можем назвать ее выпускной школой для тех, кто уже сдал экзамены за все этапы своей жизни, кроме последнего, а к нему они готовятся день за днем под неусыпной заботой Шустрика, мистера Уильяма Макстона, директора. Это «Центр Макстона по уходу за престарелыми», который, в более наивные времена, до косметических изменений, внесенных в середине восьмидесятых, назывался просто «Домом престарелых Макстона». Заведовал им тогда его основатель, Герберт Макстон, отец Шустрика. Будучи человеком порядочным, Герберт пришел бы в ужас, глядя на некоторые проделки единственного продукта его чресл. Шустрик никогда не испытывал желания руководить «семейным зоопарком», как он называл дом престарелых, с тамошними «вставными челюстями», «зомби», «ссыкунами» и «маразматиками». Получив диплом бухгалтера в Висконсинском университете в Ла Ривьере (где также прошел курсы случайных связей, азартных игр и пивных запоев), наш мальчик согласился на предложенную ему должность в Мэдисоне, административном центре штата Висконсин, в отделении департамента налогов и сборов лишь для того, чтобы научиться обворовывать государство, не попадаясь. Пять лет в ДНС многому его научили, но последующая карьера консультанта не оправдала ожиданий, поэтому он согласился на уговоры стареющего отца и посвятил себя заботам об инвалидах и маразматиках. А потом с неохотой признал, что бизнес отца пусть и не столь престижный, зато очень прибыльный, поскольку позволял обворовывать как государство, так и клиентов.

Давайте же вплывем в стеклянные двери, пересечем уютный холл (отметив попутно смешанные запахи освежителя воздуха и аммиака, которые господствуют в таких заведениях), минуем дверь в апартаменты директора и выясним, что делает там в такую рань эта интересная молодая женщина.

За полированной дверью находится каморка без единого окна, обстановку которой составляют стол, вешалка и маленькая книжная полка, заваленная компьютерными распечатками, буклетами и флаерами. В дальней стене – открытая дверь. За ней мы видим помещение гораздо больших размеров, стены забраны полированными панелями того же цвета, что и дверь с табличкой, компанию кожаным креслам составляют удобный диван и стеклянный кофейный столик, а также большущий полированный письменный стол, заваленный бумагами.

Наша молодая женщина, ее зовут Ребекка Вайлес, сидит на краешке стола, положив ногу на ногу. Одно колено на другом, голени изящно перекрещиваются, острые носы туфель смотрят один на два часа, другой на двенадцать. Ребекка Вайлес, как мы понимаем, уселась так, чтобы ее лучше видели, чтобы ею восхищались, причем определенно не мы. За «кошачьей» оправой в глазах читаются скепсис и веселье, хотя причина этих эмоций не очень понятна. Мы предполагаем, что она – секретарь Шустрика, и это предположение оправдано только наполовину: небрежность и фамильярность ее поведения говорят о том, что секретарскими обязанностями мисс Вайлес не ограничивается (мы можем даже задаться вопросом, откуда взялось на ее руке это милое кольцо, и, пожалуй, без труда найти правильный ответ).

Мы вплываем в открытую дверь, прослеживаем направление становящегося все более нетерпеливым взгляда Ребекки и видим широкую, обтянутую рубашкой цвета хаки спину ее стоящего на коленях начальника, который головой и плечами всунулся в достаточно большой сейф. На полках мы замечаем регистрационные книги и конверты из плотной бумаги, должно быть набитые деньгами. Несколько купюр выпадают из конвертов, когда Шустрик достает их из сейфа.