Лошадиные истории

День был солнечный, теплый, с белыми, сияющими в синеве облаками, отражавшимися в тихой воде сармы. Окатывать высокую лошадь на мелком месте у берега было неудобно, и я пошел на глубину по уходящему полого вниз твердому дну. Зина последовала за мной, хотя я и не держал ее за повод. И мне тогда пришла мысль заставить ее поплавать на глубине. Что лошади умеют хорошо плавать, мне смалу было известно. Однако она остановилась, едва вода покрыла ей бока.

— Ты что, Зинуля! — удивился я. — Боишься? Поплыли на глубину!

Фырча, она тянула голову вперед, но не трогалась с места. «Видно, давно не плавала», — подумал я и призывно посвистел, вспомнив, как это делал Леонтий Павлович. Зина навострила уши, раздувая ноздри, набрала воздуха и, как-то ухнув, поплыла ко мне. Я отдалялся от нее, а она догоняла меня. Мы плавали по кругу, и это было похоже на игру; когда Зина догоняла, я нырял, и тогда она встревоженно ржала, кружась на месте, а когда показывался на поверхности, лошадь бормотала что-то похожее на «гухма-умгар-р!», прижимая уши к голове, — сердилась на меня, переживала.

Наплававшись, поустав, мы выбрались на мелкотьё, и здесь я стал намыливать Зину и натирать щеткой. Она обнюхивала себя, брезгливо оттопыривая губы и обнажая желтые сточенные зубы, — запах мыла ей явно не нравился, но массаж, верно, был очень приятен: она подставляла бока, выгибалась, аж приседала от удовольствия… И все текла и текла с нее грязная мыльная пена.

Трижды намыливал я ее и натирал щеткой, начиная от ушей до репицы, устал уже, даже голову помыл ей, следя, чтоб мыльная вода не попадала в уши, и она все вытерпела, не сходила с места.

Затем мы снова поплавали — теперь я уже плыл рядом с ней, держась за гриву. Усталые, удовлетворенные, выбрались на густую траву луга, огороженного со всех сторон закамышелыми ериками. Чистой тряпкой, скрученной жгутом, я старательно сгонял с нее воду. Опустив голову, широко расставив ноги — чтобы я смог достать до самой хребтины и крупа, — Зина стояла, не шелохнувшись, млея от наслаждения. Расчесывая ей гриву старинным гребнем, я что-то говорил ей, захлебываясь и смеясь, охваченный необъяснимой радостью. Она же слушала внимательно (я убедился потом: она очень любила, когда разговаривали с ней), стригла ушами, поглядывая на меня с интересом из-под мокрой челки. Когда Зина обсохла, я щеткой старательно пригладил шерсть, и она заблестела. От этого как будто еще больше обозначились ребра на худых боках.

Много осыпалось на меня линялых шерстинок из хорошо промытой шкуры. Я полез в сарму ополоснуться, и, когда выбрался на берег, Зина стала облизывать мне голову, приглаживать шершавым языком взъерошенные волосы. И жутко, и хорошо, и боялся я — ведь так близко были зубы, оставившие жестокие следы на руках и голове Матюхи, и радовался: она ласкала меня, как могла бы ласкать своего жеребенка, — осторожно, нежно, щекотно… Вначале я стоял сжавшись, еще не доверяя ей, а потом открылся, заговорил с ней сердечно:

— Ах ты умница!.. Ну что ты за чудная лошадь такая!..

Она пробежалась подвижными бархатными губами по моему затылку и спине, словно бы что-то собирала там, и положила голову на плечо, да еще приласкалась своей щекой-ганашей о мою щеку. Что же мне, страстному любителю волшебных сказок, оставалось думать в таком случае?! У меня просто голова закружилась от наплыва всяких чувств и мыслей!..

К ветфельдшеру Попову мы добирались низом, мимо той копани, где Зина наказала Матюху, мимо мельницы-крупорушки. Зашли к нему с выгона — был тогда небольшой выгон, отделявший наш хутор от Верочкина. Зина сама повлекла меня во двор Попова, натянув поводок, за который я держался в нерешительности: заходить туда или каким-то образом вызвать ветфельдшера на улицу. Лошадь прямиком пошагала к конскому госпиталю — длинному теплому сараю с окнами. Из кубла, вырытого в скирде сена, вылез лохматый пес — его очень спокойно, как знакомого, восприняла Зина, — пробухтел со старческой хрипотцой, повернув морду к хате, и сел, почесываясь и поглядывая на нас сочувственно.

Из хаты, что-то прожевывая, вышел Попов, пробасил, как мне показалось, недовольно:

— Ты кого это привел ко мне, Енька?

— Так это же Зина, Федор Петрович! — стал кричать я, заглушая робость. — Она сама во двор зашла и меня потащила! И сама прямиком дошла сюда вот, до конского госпиталя!

— Вот как! — удивился он. — Неужели это Зина? Боже мой, во что хороший конь превратился! — обошел вокруг нее, погладил по крупу, на котором выделялся след когда-то выжженного тавра. — Вот, гляди, Енька, Зина была строевым конем буденновского полка!.. Так, ты говоришь, она сама тебя в мой двор затащила?

— Да, сама! Я держу ее, а она тянет!..

Зина утробно бормотала, притрагиваясь к плечу фельдшера губами.

— Видишь, она помнит меня! Здоровается, привечает, — Он погладил лошадь по шее, помял соколок. — Слабенькая стала… Так, говоришь, потянула тебя прямо до конского госпиталя? Не понимаешь почему? Она же тут одно время на излечении была. Лечебные ванны для ног принимала. Запущенный мокрец был у нее. Ну, вылечил я ее, избавилась она от страданий. Помнит о том крепко. — Попов ходил вокруг Зины, ощупывая ее. — Память у коня, чтоб ты, Енька, знал, отменная — и на добрые, и на злые человеческие дела. И нюх у коня хороший, по запаху он нашего брата, коновала, за километр слышит. Правда, мерин сторонится нас, а вот кобылица сама подходит, на болезни жалуется. У них, у лошадей, чтоб ты, Енька, знал, на первом месте память, потом слух и нюх. Зрение у них не ахти какое.

Зина потерлась лбом о плечо Попова, затем почесала зубами себе бок.

— Замечаешь, Енька, какая Зина сообразительная лошадь? Видишь, сама показывает, где у нее болит! — он взялся за ганашу, за подбородок, скажем, нащупал вену, стал считать пульс. — Ага, частит немного… Давление повышенное, потому, видно, и голова у нее побаливает. Нервная старушка! — Поджав заднюю ногу к животу, Зина стала чуть-чуть покусывать бабку, щелкая зубами, Федор Петрович взялся за нее, Зина терпеливо стояла на трех ногах.

Я неотрывно следил за действиями ветфельдшера. Он завернул щетку на бабке, ощупал сустав, крепко нажимая на него большим пальцем. Лошадь дернулась. Попов поцокал языком.

— Эге, да тут небольшая опухоль… Но не мокрец… А-а, вон в чем дело — поранилась чем-то острым. — Отпустил ногу лошади. — Дам я тебе, Енька, жидкий состав в бутылке, и ты вот что будешь делать…

— Я буду делать? — в испуге переспросил я.

— А то кто ж?.. Ничего тут сложного нет. На ночь помоешь Зине ногу, промокнешь, потом намотаешь вот тут, вокруг бабки, чистую тряпку, а вот с этой стороны, где ранка, ватку подсунешь и этим жидким составом хорошенько пропитаешь ватку. А утром тряпку снимешь. Ясно?

— Ясно…

— Слушай, а все-таки почему это именно ты привел Зину ко мне?

— Да я же с ней работать буду! Леонтий Павлович сказал, что сперва ее надо привести в порядок, причепурить… А что ее чепурить, когда лечить надо…

И начал я перечислять, чем она, на мой взгляд, болела. Вон и хребтина торчит, и кожа побита, и на ногах костяные наросты. Очень верил тогда в то, что ветфельдшер мог запросто преобразить старую лошадь, и страстно убеждал его сделать это.

— Енька, если ты собираешься работать с Зиной, тогда внимательно слушай, что я тебе скажу. На ногах у нее эти костяные наросты, чтоб ты знал, так называемые жабки, — штука неизлечимая, да и не мешают они лошадке нормально жить и работать. — Попов вынул из просторного кармана полотняного пиджака трубку и стал выслушивать лошадь. — Все у нее вроде бы в порядке. Сердце, правда, чуток сбивается с ритма, и дыхание шумновато: она, видно, не так давно воспаление легких перенесла. И никто не позвал меня к ней, никто не привел ее сюда, в конский госпиталь. Никто ведь не следит за здоровьем и благополучием заслуженного боевого коня, а теперь так называемой клячи! Потную поят, потную на сквозняке ставят, не растирают соломенными жгутами, не прикрывают попоной… Что за люди-звери! Имели собственных лошадей — жалели, а когда они стали колхозными — издеваются над ними, портят… А худая она, Енька, может быть, и на нервной почве. Понервничает из-за дураков — аппетит потеряет, а потом стоит дремлет, голодает или от коликов страдает. Да, Енька, Зина была боевым конем, к дисциплине, к порядку, к справедливому человеческому отношению смолоду была приучена. Паек строевого коня получала, разнообразные витаминные корма и овес давали ей. А что она сейчас получает?.. Шиш с маслом! — посмотрел пристально лошади в глаза, потом рот ей раскрыл, в глубину заглянул. — Авитаминоз у нее, чтоб ты знал, Енька! Овощами ее надо подкармливать, овсецом. Слышал? Если думаешь всерьез с ней работать и дружить, то должен хорошо слышать.