Голод. Дилогия

– За ярлык вольной стараешься? – спросил в лоб.

– За него, – кивнула рабыня. – Да и не делала хозяйка мне зла.

– Что ж, – нахмурился Зиди, вставил ногу в стремя, тяжело поднялся в седло. – Нанимаюсь я к твоей хозяйке. Только если опасность какая, не она, а я приказывать буду! И чтобы слушалась тогда меня беспрекословно! Не ради прихоти говорю, а чтобы жива осталась. Если ты баль знаешь, то беспокоиться о хозяйке не будешь.

– Клятву! – потребовала рабыня, стиснув в протянутой руке кошель.

Поклялся Зиди. Выпрямился в седле, приложил ладони к щекам и произнес положенные слова. Странно они прозвучали близ скирской гавани, в сердце проклятой баль земли. Странно, но правильно. Озноб пробежал по плечам Зиди, в сердце закололо. Вот и повязал себя страшным обязательством! Теперь, если не выполнит обет, и самому жизни не будет. Не много ли обетов для одного старого воина?

– До конца пути оберегать будешь? – переспросила рабыня.

– До конца, – кивнул Зиди, пряча пойманный кошель за пазуху. – Пока не отпустит. Пока в безопасности твоя хозяйка не окажется, оберегать буду. Если узнаешь, что не уберег, значит, погиб я, не сомневайся. И на конец пути не загадывай, он ведь и не в Деште может случиться. А ну как тетка ее куда отправится? Может быть, дорога чуть короче или чуть длиннее окажется. Как даст она мне знать, что выполнил я работу, так и расстанемся. Подумает пусть только… в последний раз. Вернуться-то уж не удастся! Дороги мне назад нет!

– Так и ей тоже, – кивнула рабыня.

– Что ж, – нахмурился Зиди. – Я клятву не забуду. Но и хозяйка твоя пусть о договоре помнит. В тайне хочет имя оставить? Я буду звать ее Рич. По-бальски это значит «дочь». Пусть она подойдет.

– А была ли у тебя когда-нибудь дочь? – потемнела лицом рабыня.

– Считай, что до Дешты она у меня есть, даже если и решит немного покомандовать названым отцом, – усмехнулся баль и повернулся к тонкой фигурке, замершей у крупа коня: – Открой лицо, Рич, а не то перепутаю тебя с кем-нибудь в толпе.

Замерла рабыня, поднесла ладони к лицу, стиснула кулаки, зажмурилась, словно не к хозяйке ее, а к ней самой обратился Зиди. Не принято у молодых сайдок показывать лицо мужчинам. Все равно что раздеться донага – лицо показать. Позор не смоешь, но и увидевшему жизни не будет, если родственники прознают. Только, видно, и впрямь отчаялась знатная сайдка. Мелькнули черными птицами быстрые ладони в тонких перчатках. Упал платок. Разбежались по плечам густые темные волосы. Темноваты что-то для сайдки. Не стянуты узлом – значит, не обманули, девчонка еще. Вновь взлетела одна из черных птиц, и пальцы откинули прядь со лба.

Зиди застыл в седле. Язык прилип к гортани у старого воина. Никогда в жизни не видел он такой красоты. Ни губ, ни кожи, ни линий удивительного лица не мог рассмотреть – утонул в глазах. Голоса лишился.

– Забирайся на лошадь позади меня да держись крепче, – с трудом выдавил баль, когда незнакомка вновь набросила платок на голову.

Не забралась она на лошадь, взлетела. Юркнула ловким зверьком на круп, обхватила тонкими руками воина за бока, захлестнула ноздри нежным запахом, прижалась к спине упругой грудью. Только не о дивных прелестях молодости подумал Зиди. Зубами заскрипел от боли в едва начавшей заживать спине. Обернулся к рабыне, не скрывающей слез:

– Рабы от хозяев плачут, а не за них. Утри слезы!

– Не рабыня я уже! – Женщина даже не подняла рук. – И не о доле рабской плачу. С девчонкой прощаюсь! Я ж ее с колыбели нянчила. Как дочь она мне!..

– Ну вот, дубиной по голым ребрам! – вполголоса выругался Зиди. – Надели на путника золотой колпак и тут же оплакивать начали. Так ведь не путника, а колпак жалеют!

Стражники в воротах Зиди проверкой не удостоили. Старший только скользнул взглядом по двум биркам в кулаке баль – деревянной вольной и медной рабской – и махнул рукой: проезжайте. Решетка главных ворот с полудня не опускалась – вереница пеших и колесных торговцев пусть и поредела изрядно, но и теперь еще продолжала разматываться в предвечернюю дымку. Не обратила внимания на отпущенного раба стража, только Зиди все заметил. И силуэт бегущей лошади – знак дома Рейду на кованых нагрудниках, и цепкий взгляд старшего, скользнувший по мешкам, поясу без оружия и хорошей лошади, и такой же взгляд его напарника, пробежавший по тонкой фигурке на крупе. Не смотрят так сайды на чужих женщин. За такой взгляд можно и плетью глаз вышибить. Вот только во всякой схватке, тем более со стражником Скира, виноватым всегда пришлый окажется, а уж заковать бывшего раба в прежний ошейник – нечего делать. Стерпел Зиди. Лицом потемнел, но стерпел. Отметил только про себя: торговца сладостями, что хрипло выкрикивал у ворот положенные призывы, как ветром сдуло. В то же мгновение, как он лицо баль рассмотрел. Вот он, вестничек, слетел с жердочки!

– Меч мне нужен и лук, – чуть слышно пробормотал Зиди, проезжая под надвратной башней, – и кольчужка, хоть плохонькая, не помешала бы.

Для себя бормотал, а все одно почувствовал на мгновение, как тонкие руки сильнее обхватили бока, прижалось крепче юное тело.

А за воротами торопился вечер. Порожние крестьянские возы съезжали с городского холма, гремели по бревнам моста, тянулись по прибитой холодным дождем грунтовке, не поднимая пыль, а размешивая мерзлую грязь. Справа, начиная от дозорных башен, тянулось неровными проплешинами выкошенное жнивье, островками торчали закутанные в солому ягодники, серели в сумраке стянутые жердями стога. Слева лежала кочковатая луговина.

Зиди оглянулся, еще раз вдохнул нежный запах попутчицы, что исходил от нее как свет от ночной лампы, пригляделся к освещенным последними лучами Аилле башням танов, спицами торчащими над величественным городом, отпустил неслышное проклятие с губ и ударил пятками в бока коня. И побежала, понеслась под копыта повядшая придорожная трава. На востоке в паре лиг темной лентой начал разматываться лес, над ним поплыли белые с розовым вершины пока еще близких гор. С запада поля обрывались в море. Только и оно уже готовилось спрятаться за холмами и деревьями.

Была бы воля, хватанул бы плеткой по крупу и гнал бы, пока лошадь в пыль не повалится. Ласский мост проскочил бы, пока вестники дома Креча или дома Рейду до постов доберутся, поменял бы лошадь, до Омасса домчался. Потом и Борку миновал бы, а там уж – рощами да перелесками пешком. Пусть попробуют отыскать преследователи бальского охотника! Какого там охотника, калеку седого! Отыщут, как нечего делать, отыщут. Эмучи-то отыскали? Или он и не прятался?..

Деревенька открылась за первым же косогором, за ней шумел постоялый двор. Конь только разогрелся, когда Зиди, придержав повод, направил его между плетеными изгородями, над которыми возвышались крытые дерном кровли приземистых хижин. Скрип колес, топот лошадей, утомленная ругань возчиков, которые торопились к близкой площади и уличным жаровням огромного постоялого двора, остались в стороне. Конг не разрешал торговцам задерживаться в городе на ночь, оттого и образовалась в лиге от древних стен стоянка для купцов и мелких торговцев, поднялись бесчисленные шатры и палатки, которые, впрочем, хозяева начнут складывать уже завтра. До будущей весны их ведь еще и зачинить надо, некоторые новыми заменить.

Только утреннее дело делается утром, а пока можно послушать тягучие сайдские песни, которые разносятся на многие лиги, полюбоваться на древний танец, когда дюжина или две большеруких крестьян и рыбаков сходятся в круг и, развернувшись внушительными животами наружу, выкидывают такие коленца ногами, что иноземцы лишь головами качают. Впрочем, какие теперь иноземцы? Еще две недели назад торговцы ушли в Дешту. А других чужаков в Скире и не бывает никогда. Один вот только Зиди – иноземец, а многочисленные рабы Скира словно вовсе не люди.

Старый воин, стараясь не коснуться попутчицы, неловко сполз с коня, подхватил повод и, приминая колючий бурьян, уже в темноте вывел всадницу к раскидистому дереву. В каких-то двух-трех сотнях локтей темнела громада постоялого двора, горели костры, ржали лошади, звучали песни и гремели бубны. Но звуки словно теряли силу в полосе непролазного кустарника, и у дерева царила тишина.