Страница 12 из 12
Хлопают ему так, как хлопали бы партии родной, которая народ к светлым горизонтам ведет. А он — про самого любимого из людей, про того, кто ночами не спит, за народ болеет. Тут уж зал — в истерику. А он с высоких нот да снова в шутки. Рассказывает, а в ответ ему то взрыв хохота, то аплодисменты, аж окна звенят. И снова хохот. Веселый товарищ. Толковый.
Рассказал много. Про самолеты, про лошадей, про мотоциклы, про медведей полярных: тут уж из цеха выносили тех, кто до икоты смеялся, до нервного вздрагивания. А больше всего рассказывал — про парашюты.
Завершил. Сам уморился. Сам смеется. Лоб платочком атласным вытирает.
— Вопросы есть?
Взметнулись руки над толпою, словно копья над ордою чингисхановой. Холованов ручищей знак старому деду, который в этом цехе, наверное, еще со времен Александра Второго, — мол, ваш вопрос, дорогой товарищ дед.
Откашлялся дед степенно, усы разгладил:
— А скажи-кась мне, сынок, когда с небес парашютисты валятся, головы у них не крутятся?
— Нет, — рубанул Холованов. — У нас, у советских парашютистов, головы никогда не крутятся! — Громыхнули аплодисменты за такой ответ. — У нас только жопы крутятся.
Тряхнуло цех от фундамента до крыши. Голуби на дворе с карнизов сорвались, точно как при пушечном выстреле срываются. И долго люди по полу катались. Не все. Только кому повезло. Не каждому выгорело по полу кататься, потому как встать некуда. Люди на станках стоят, карнизы облепили вместе с голубями и мостовой кран. Двое даже на крюке сидят и покачиваются, точно мартыны на древесах.
Шутку надо так сказать, чтоб в масть. Скажи кто другой, ну посмеялись бы. А тут шутит герой полярный в сапогах сверкающих, при орденах боевых, в торжественной тишине. Хорошо шутит. По-нашему. По-рабочему.
Одним словом, смеялись бы и дальше, если бы Холованов не протянул руку к парню с наглой мордой, — мол, ваш вопрос, дорогой товарищ.
А тот и ляпни:
— Все у вас складно, товарищ парашютист, а вот у нас тут в цехе Настёнка Стрелецкая полы мела, заманили ее красивыми словами в парашюты ваши. Нет ее больше, Настенки.
Замерла толпа на полдыхании. Голубь под крышей крылами бьет — слышно. Год на дворе — одна тысяча девятьсот тридцать седьмой. Наглости такой… Заморозило зал. В ледяные глыбы толпу обратило. Оцепенели разом все.
— Провокатор, — совсем тихо, глядя под ноги, вроде сам себе сказал некто в сером. Тихо сказал, но услышали.
А он громче:
— Провокатор.
И вдруг дурным взвопил голосом:
— Провокатор!
И первым на провокатора — когтями в морду. Словно крючьями. И все вокруг стоящие — на провокатора. Рви его!
И разорвали бы.
Но протянул Холованов руку:
— Стойте! Если виноват гражданин, так не терзать его, аки барс свою жертву терзает, но доставить куда следует! Разобраться, с кем связан, кто его подослал, кто его подучил провокационные вопросы задавать, кто ему деньги платит. Рвать сорняк, так с корнем! И вообще. На чью мельницу воду льете, гражданин!? Приказываю! Рядом с ним стоящие, сомкнуть кольцо! Чтоб ни один волос с его головы не упал. Сейчас завершим митинг, я этого субчика сам на своей машине доставлю куда следует.
Сомкнулись вокруг наглеца передовые сознательные рабочие. Стеночкой в четыре стороны. Квадратом непробиваемым. Коробочкой.
— Советский суд вынесет вам меру. Только кто вам, гражданин провокатор, сказал, что Настя Стрелецкая разбилась?
А он, с мордой изодранной, эдак надменно подбоченясь:
— Да вся Москва говорит!
Тут уж к нему бросились со всех сторон: бей гада!
Но те, которые вокруг наглеца коробочкой, проявили сознательность — прикрыли.
И Холованов — толпе:
— Нельзя его убивать! Убивая провокатора, мы тем самым мешаем следствию. И еще: вот кричите все, а ведь и среди вас есть такие, которые поверили слуху, что Настя Стрелецкая разбилась. Я вам, товарищи, честно признаюсь, тоже грешен. Наслушался всяких разговоров и сам нос повесил. Хорошая девушка. Да многие же ее тут знают. И я ее знаю. Прыгали вместе. Потому как услышал про смерть ее — приуныл. А она в это время выполняла ответственное правительственное задание. Не могу сказать, какое. Тайна государственная. Но верю, что скоро наградят ее. Самым что ни есть важным орденом. А вчера аэродромом иду, и что вы думаете? Настя Стрелецкая с парашютом — навстречу. Ты ж, говорю, разбилась, а она смеется!
Молчит цех. Молчит, в тысяче глаз укор: провокатора мы разорвем в клочья, если будет на то ваша воля, товарищ Холованов. И вам бы самому первым на провокатора броситься и застрелить его. Чтоб народ не мутил. Но обманывать нас не надо. Сами видели: разбилась девка. И знали ее тут в этом цеху многие. Провокатора убить — ваше право, товарищ Холованов, а врать народу не к лицу. Даже полярному герою.
— Ладно, — Холованов говорит. — Москва слезам не верит и словам не верит. Знал: не поверите. Потому Настю Стрелецкую с собой привез. Настюха, а ну иди в цех родной. Покажись народу.
И вышла Настя.
Ахнул цех единым ахом. Заорал народ, затопал, руками заплескал.
— Настюха! Ты ли это? Н-настенька! Настась Андревна, гордость ты наша парашютная! Краса ненаглядная! Загордилась, в цех родной не показывается! Вот она! Глядите на нее! А ведь что гады болтали!
Хохотали и хлопали. Хлопали и хохотали. А тетки дородные, так те и заплакали: дурочка она и есть дурочка, сейчас спаслась, так в следующий раз разобьется. Дурочка поднебесная, а все одно жалко.
А Холованов руку вскинул:
— Товарищи! Вот вам пример коварства вражьего: «Вся Москва говорит». А вы уши развешивайте! А вы верьте больше! Где ж наша бдительность революционно-пролетарская? Когда враг открыто говорит, возмущаетесь все. А если тот же враг по трамваям в уши шепчет, так слушаете. Правду говорю?
— Правду, — дружно согласились.
— Этот мерзавец вам тут шептал, а его никто не остановил, никто ему язык не вырвал!
— Да мы его, товарищ Холованов, впервой видим! Не наш он.
— Значит, заслан! Держите там?
— Держим! — ответили сознательные рабочие в тридцать глоток.
— Наш революционный долг — не допустить, чтобы такие молодчики, как он, наши головы дурили. Наш долг — провокаторов и шептунов — к стенке! Ведите сей же час его в мою машину. Да стерегите. Вместе куда следует доставим.
— Доставим! — тридцать глоток ответили.
— А вам всем, дорогие товарищи рабочие завода «Серп и молот», советские парашютисты просили передать пламенный привет прямо из-под самого поднебесья!
В машину водитель дверку открывает. Холованов с Настей на заднее сиденье садятся. У Холованова в руках «Лахти» Л-35 — на провокатора наставлен. Повязан провокатор ремнями брючными, веревками, цепями — всем что под руку попалось, в ноги Насте и Холованову брошен. Подножки автомобиля сознательными рабочими облеплены. И вторая сзади машина ими же перегружена. Для охраны. Выехали с завода без труда — в честь приезда Холованова милиции было много, толпу оттеснили, машины пропустили.
Отъехали.
Холованов свой «Лахти» в кобуру прячет. Кобуру застегивает. Сознательные рабочие провокатора развязывают. Трет он руки отекшие. На среднее сиденье полез, обтирая платочком грим с лица. Ему с подножки некто в сером:
— Товарищ Ширманов, я вам харю не сильно покорябал?
— Ладно уж, — и к Холованову: — Ну как я вам вопрос, товарищ Холованов?
— Хорошо, Ширманов. Хорошо. И ребята твои хорошо работали. Всем им от моего имени — один выходной вне очереди.
Слухи по Москве: заслал Троцкий из-за кордона банды шептунов-брехунов. На один только «Серп и молот» — сто. Врали шептуны такое — уши вянут. Говорили, будто власть советская девку, живую, без парашюта бросала из-под самых небес. А девка жива-здорова. Стрелкова. Или Стрелина. Шептунов вчерась ночью брали. На «Серпе и молоте» всех, у кого язычок больше стандарта, выловили. Двести их было.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.