Страница 39 из 44
Она взяла с полки небольшую щуплую книжечку. «А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, том 5». Рядом стояло с десяток таких же сероватых неказистых книжечек. Странно! Она перелистнула страничку, такую тонкую — страшно. И сухую… будто всю иссохшую. Повеяло чем-то старым-старым, почти древним. 1932 год. Людина бабушка те далёкие времена называла: «до войны». Людины родители тогда ещё не родились — куда там! Сама бабушка была девочкой — почти такой, как Люда. А Татьяна Сергеевна уже преспокойно ходила в магазины. Купила вот полное собрание сочинений Пушкина. Представляете вы?
Она взяла с полки ещё одну книгу, какую-то совсем уж обтрёпанную, в переплёте из грубой серой материи. Раскрыла её где-то на середине — тотчас выпала страничка, словно только и ждала, чтобы её выпустили из темницы.
Люда сумела поймать её возле самого пола — пожелтевшую, плохо гнущуюся страницу. Это была страница телефонного справочника на букву «П». Но странная страница: вся исписана, а потом вся зачёркнута — номер за номером, вместе с именами и фамилиями людей: «Павлова Людмила Борисовна» — зачёркнуто, «Повзнер Лев Самойлович» — зачёркнуто, «Прозоров Н. Д.» — зачёркнуто. И так от первой до последней строчки.
Люда вложила страницу назад, на её место… Наверное, листать чужие телефонные справочники не совсем честно: всё-таки они чем-то похожи на дневник и на письма. Но тут Люде нечего было стесняться. Она переворачивала страницу за страницей — зачёркнуто, зачёркнуто, зачёркнуто. То аккуратно — видно, по линейке, то кривой, нервной полосою…
Редко, на две-три странички раз, попадался незачёркнутый номер или адрес. Такие были особо аккуратно обведены рамкой, словно забором. Словно Татьяна Сергеевна хотела спасти их от нашествия зачёркнутых.
Странная книжка. И странная эта Татьяна Сергеевна. Чего она всех зачеркнула? Разругалась?.. И вдруг Люда поняла: они все умерли! Это мёртвая книга. Звони хоть по какому хочешь номеру, никуда не дозвонишься. А живые номера спрятались за чернильным забором и боятся!
Люда поскорее закрыла старую книгу… Эх, так и не посмотрела на букву «К» — сидит там их адрес в чернильной клетке?.. Наверное, сидит… А кругом мёртвое побоище. Одни зачёркнутые номера.
Но проверять всё же не стала.
Наконец она подумала о Татьяне Сергеевне. Нет, конечно: себя она не поставила на её место… Разве это возможно, когда одному человеку всего двенадцать с хвостиком, а другому семьдесят пять или ещё больше, например лет восемьдесят! Но всё-таки Люда сумела представить себе, как эта женщина, неведомая Татьяна Сергеевна, сидит и вычёркивает номера: умер, умер, умерла…
Может быть, впервые за все годы своей сознательной жизни Люда подумала, что человека можно уважать просто за возраст. Не за какие-то там заслуги и успехи, а лишь за то, что он сумел прожить долгую жизнь. Это само по себе, наверное, было очень непростым делом. Хотя бы потому, что вот так приходится раз за разом вычёркивать друзей из телефонной книги.
Конечно, она не пошла искать холодильник Веры Николаевны. Она опять надела пальто, шапку, сапоги. На шапке ещё не просохла капель, падавшая с бороды атланта.
Люда вышла из комнаты в длинный коридор, конца которого не было видно за поворотом. Этот коридор тоже был для Люды необычным: в новых домах, в новых городах ничего такого быть не может.
Коридор был пуст, словно ночной переулок. У поворота высоко, как звезда, и неярко горела лампочка. Люда сказала дрогнувшим голосом:
— Закройте, пожалуйста. Я ухожу.
Неожиданно на её слова одновременно и быстро отворились две двери, выходящие в коридор (а всего таких дверей было, кажется, шесть). Высунулись две женские головы. Одна сказала:
— Ступай, ступай. Ничего.
А другая:
— У нас «собачка», захлопни и… Татьяна-то Сергеевна вечером… Тогда уж…
И замолчала. Есть такие люди, которые у всех своих фраз отъедают хвосты.
Люда слабо улыбнулась обеим головам и вышла на лестничную… «площадь», нажала старинную фарфоровую кнопку старинного лифта.
Уже через десять минут Люда заблудилась. И наверное, даже ещё почище, чем когда-то заблудилась Маринка со Стаиным. Сейчас она не нашла бы дорогу назад даже под страхом какой-нибудь самой страшной казни, выдуманной Соколовым и его подручными.
Но за то, что она заблудилась, казнить её никто не собирался. И Соколов со всеми его скрежетаниями зубов находился отсюда далеко безмерно. Люда пребывала в состоянии ужасно безалаберного счастья. Она просто скиталась по улицам — просторным и прямым. На редкость прямым, на удивление просторным. Видным от начала до конца, словно хитрость первоклассника.
Она нисколько не боялась пропасть или потеряться. Ей не от кого было теряться — ведь она была здесь одна! Потом в кармане, в кошельке, у неё было тридцать рублей. А такие вещи вселяют немалую уверенность!
Наконец она знала один секрет — его рассказал отец. Если ты потеряешься или заблудишься в Ленинграде, обратись к любому прохожему, и тебе сейчас же расскажут дорогу, потому что нет людей более приветливых, чем ленинградцы!
Люда поступила, может, и не очень хорошо, но для самоуспокоения она остановила какую-то молодую тётеньку:
— Скажите, пожалуйста, как мне попасть на улицу Гоголя?
А потом тронула за рукав старичка, что ждал у перехода зелёного света:
— Вы не скажете, как проехать на улицу Пестеля?
Оба раза она получила подробные и приветливые объяснения. А старичок даже пропустил из-за неё несколько зелёных светов… Между прочим, «адреса» Люда извлекла из знаменитого «Мистера-Твистера»: «Улица Гоголя, третий подъезд. «Нет, — отвечают, — в гостинице мест». Улица Пестеля, первый подъезд. «Нет, — отвечают, — в гостинице мест…» Стыд, конечно!
Но сердиться на себя долго она сегодня не могла. Ей так хорошо было ходить по весеннему Ленинграду, над которым тучи пораздуло, выглянуло небо и солнце. Мостовые и тротуары стали прозрачными, словно серебряными. Впереди Люды по пустому какому-то переулку шла кошка, вся до кончиков лап отражаясь в мутном зеркале тротуара. Так они шагали вдвоём, потом кошка ушла в высокие чугунные ворота.
Люда явилась обратно часа в четыре, усталая до ужаса, чуть ли не пьяная от впечатлений, чуть ли не шатающаяся. Но опять ей открыли соседи, а комната Татьяны Сергеевны по-прежнему была пуста.
Пожалуй, она бы поела чего-нибудь, но надо хлопотать, у кого-то что-то спрашивать, благодарить.
Она легла на диван, укрыла ноги своим пальто. Голова её чуть-чуть кружилась. Ей казалось, что она опять видит Неву — удивительно просторную и чистую реку…
Медленно-медленно по ней шли редкие белые льдины. Люда смотрела на воду с высокого моста, который назывался Дворцовым. И голова её кружилась, как сейчас. И прямо глазам не верилось, что вон он, пожалуйста, Зимний дворец, а вот она, Петропавловская крепость. Солнце горело на её строгом офицерском шпиле, а стены от солнца казались ещё чернее.
У тех стен стояли люди в купальниках — издали, с моста, крохотные белые фигурки. Есть в Ленинграде такой фокус: особые смельчаки (а их набирается немало) ныряют в ледяную Неву, а потом бегом — по снегу, по сугробам — к чёрной, горячей от солнца Петропавловке. Станут и греются… Говорят, в Ленинграде самый первый во всей стране загар. Даже на Кавказе ещё не загорают. А около Петропавловки уже можно. Люде об этом рассказывал отец. И вот она увидела это сама.
Теперь, уже почти во сне, уже почти не отвечая за свои мысли, она представила себе, как Генка Стаин смело бежит по снегу к чёрно-прозрачной воде, оборачивается и кричит ей, улыбаясь: «Ну, иди, не бойся!» Именно ей кричит, а не Маринке…
Она проснулась оттого, что кто-то зажёг свет. Для просыпания это самый неподходящий способ и самое неподходящее время: всё в голове склеено, настроение никудышное. Но Люда сразу сообразила, кто мог её разбудить. Она улыбнулась через силу и быстро встала. Даже не зевнула ни разу.