Страница 34 из 44
«Уж очень независима, очень.
От азарта ее подчинить, радость.
Если бы она вела себя по-другому, то, может быть, азарта бы не было бы».
Сексуальная тяга носит еще и завоевательный характер. Овладеть — значит, подчинить себе, своей воле:
«Не только постель, не только секс, но сломать…».
И ее сопротивление только разжигает эту жажду. На вопрос Анниньки: «Как же вам, дядя, жить не страшно?» — Смоктуновский выписывает внутренний, непроизнесенный ответ:
«А страшно, так встану на колени, помолюсь, и страх как рукой снимет».
Постепенно, шаг за шагом, за шуточками, за родственными объятиями, по Смоктуновскому, идет
«Накапливание материала для атаки».
«Подавление» противника рисуется в картинках сексуальных сцен. Доступность для других при недоступности для него самого мучительна. Щедрин, описывая гадливость, овладевавшую Аннинькой при приближении к ней дяди, уточнил: «К счастию для нее, Иудушка был малый небрезгливый, и хотя, быть может, замечал ее нетерпеливые движения, но помалкивал. Очевидно, он придерживался той теории взаимных отношений полов, которая выражается пословицей: люби, не люби, да почаще взглядывай». Во внутренние чувства своего героя по этому поводу Щедрин углубляться не стал. Смоктуновский же единственное любовное переживание своего героя расписывает достаточно подробно. Тут и провоцирующая воображение свободная профессия — опереточная актриса — Анниньки:
«А ведь ее-то там целуют и многие».
Тут и трезвая оценка ее отношения к себе:
«Неприятен я тебе, вижу это».
Сексуальная агрессия становится выражением общего стремления Иудушки — подавить, поставить на место, подчинить всех вокруг. И то, что «объект» вызывает какие-то непривычные чувства, только усиливает ярость:
«Ах, ты сука, шлюха, — надо поставить ее на место — положить».
Любовному акту возвращается его изначальная «борцовская» символика: положить противника на обе лопатки. Артист о потенции борьбы своего героя:
«У него есть интенсивное умение выполнять свою задачу.
Силен».
Любовные отношения строятся по привычной схеме, по которой обычно складываются его отношения с людьми, — обида от окружающих, за которую надо мстить. Его не понимают, неверно оценивают, высмеивают, издеваются. Все общение с племянницей, ее стремление уехать, вырваться, хотя бы в ближайший город, их вязкие диалоги по этому поводу:
«— В город, что ли, мне надобно ехать, хлопотать, — спрашивает Аннинька.
— И в город поедем и похлопочем, — отвечает Иудушка».
Но под мирным разговором вулканическое кипение страстей, вот-вот выплеснется наружу:
«Недооценка дяди!
Урок, выволочка, обида продолжается. Это именно тот момент, в который он необыкновенно силён.
Очень важно, что все его обижают.
Когда ему надобно — все виноваты.
Все плохи — я хороший… И меня же еще и обижают».
Артист выделял как главную черту Иудушки — постоянное ощущение, что ты выше всех, а тебя не понимают, унижают, мучают люди, которые тебя недостойны. Логика Иудушки, по Смоктуновскому, проста:
«Мне никогда ничего во всю жизнь не дали, так почему же я должен?»
Обделенность с самого раннего детства (еще одна параллель с Ричардом) рождает характер фантастический, изломанный, патологический в его стремлении постоянно доказывать свою полноценность, унижая окружающих, ставя их в зависимость от себя:
«Механизм логики. Все это зависит ведь от меня — от хозяина здешних мест».
И каждое сравнение только подтверждает собственное превосходство:
«Ну, вот, давай посмотрим, кто же из нас сукин сын??? А???»
И еще раз возвращался к оружию, которым Иудушка сражается с окружающими людьми, — словам. И не только к самим словам. Но и самой манере говорения:
«Его ритмы — пытка для всех».
К сцене, где Иудушка делает решительный ход, объявляя свою похоть волею Бога («И Боженька мне сказал: возьми Анниньку за полненькую тальицу и прижми ее к своему сердцу»), пометка артиста:
«Боже мой, Боже мой, какая безнравственность».
И далее комментарий к отказу Анниньки, идущий словно уже не от лица героя, но от самого артиста:
«Вырвалась, ну, и давай».
И далее важный у Смоктуновского отсыл к стилистике автора, оценка своего героя как персонажа, встроенного в определенную эстетическую систему координат:
«Жестокость, жестокость, еще раз жестокость.
Щедрин жесток, значит, это не наше изобретение. Она (жестокость) была уже тогда.
Достоевский — это сгустки, но сгустки высот духа и духовности.
Щедрин — это компания, лишенная каких-либо духовных качеств и связи!».
Любопытно, что в редкие моменты отступлений несколько раз возникает «Достоевский» как антипод Салтыкова-Щедрина, возникает Мышкин, видимо, сопоставляемый с Иудушкой. Две крупнейшие роли, два наиболее значительных актерских образа, созданных Иннокентием Смоктуновским, оказываются странно связаны между собой. Почти не расписанная роль Мышкина, в которой актер еще только нащупывал свой способ работы, и устрашающе подробная, виртуозно разложенная партитура роли Иудушки. Фигура Князя-Христа и фигура «русского Иуды». Образ, где чернота едва угадывалась за пластами почти нечеловеческой доброты и понимания, — и создание, где огонек живой души почти неразличим за шлаком небокоптительской жизни. И эти, казалось бы, полярные фигуры оказываются странно сближенными в алхимической лаборатории артиста. Постоянно присутствующий в подсознании Мышкин дает точку отсчета, но и бросает свой отблеск на Порфирия Головлева, давая ему дополнительное измерение. Принцип актера в этой работе:
«Все его привычки поведения, которые вызвали прозвище Иудушки, кровопийцы и т. д., — нужно объяснить жизнью человека Такой человек!
Ни на мгновение не может усомниться в негативности хотя бы одного какого-нибудь своего поступка. В результате: апостол безнравственности.
Знает… ненависть и постель (похоть).
Не знает сомнений, рефлексии, двусмыслия.
Ну, вот теперь-то можно и добить, доуничтожить.
1. - относительность всего ко всему и между собой.
2. — причина — Бог и мы его проводники.
3. Бог наталкивает на то, что не все так просто и легко».
Но этот Апостол безнравственности живет с чувством, что его подстерегает
«Постоянная опасность».
И думает поэтому
«Не как защититься, а как напасть».
Поэтому каждое событие, грозящее изменениями его налаженному быту, воспринимает как нападение и угрозу. Сообщение о рождении его сына от Евпраксии — Владимира комментируется артистом так:
«Ребенка придумали, а теперь еще используют его, сволочи».
В потоке всполохов самых разных мыслей ни одной, вырывающейся из замкнутого крута: ребенок — попытка поймать меня в капкан. Ни одного проблеска отцовской гордости, отцовского чувства, знакомого и зверю. Только боязнь за себя, за свой образ мира, за привычную рутину заведенного порядка, который младенец нарушает самым бесцеремонным образом:
«Дети — это ловушка.
Я знаю — они решили использовать случай…
Не нужно отбояриваться.
Она — Улита — виновата. Требовать от нее ответа. Признайся, это заговор.
Светло и уверенно смотрю на Улиту».
И рядом дает комментарий уже не с точки зрения Иудушки, а со стороны:
«Рождение Володьки нарушает ход всей его жизни. Ход связей. Он рвется в абсолютную свободу, не заметив, как вырвался в пустоту.
Жлоб с отмороженными глазами. Только я, только мне, и только».
Вообще, в работе над этой ролью постоянный прием Смоктуновского — оценка людей и событий с разных точек зрения: «изнутри» персонажа и со стороны. Причем дальность дистанции «со стороны» также бесконечно варьируется. Любопытно, что и для Додина ключом к работе над «Головлевыми» стала возможность «смены точки зрения»: «…на репетициях «Господ Головлевых» было очень трудно с первым актом, мучительно трудно. Я начал бродить по залу, сел где-то на последнем ряду, сбоку, то есть сменил точку зрения… Я ушел с этого проклятого режиссерского места, где всегда одна точка зрения, буквально одна точка зрения, физически, но она и психологически часто одна…». Первый раз в выяснениях по поводу новорожденного сына Иудушка борется с кем-то, кто сражаться заведомо не может, борется скорее со знаком (младенец на сцене не появляется), чем с реальным существом. И сам не замечая, что, обрывая одну за одной все человеческие привязанности, он теряет связь с жизнью вокруг: как если представить себе сумасшедшую марионетку, обрывающую одну за одной нити с рук, ног, головы, а потом бесформенной кучей оседающую на сцене, лишенную поддержки: