Время смерти

— Иван, ты не сказал мне, что будет, когда ты вернешься после войны.

Она ловила каждое его движение. Он стыдился любой похвалы и всегда вот так хмурился. Когда был малышом, любил играть в одиночестве. Забирался под кровать, в шкаф, лазил по кустам в саду. Он вдруг выпустил ее руку.

— Я не хочу думать о будущем. Меня интересует другое. Я хочу знать, как вы с папой выглядели, когда были молодыми?

— Как мы выглядели? Уже не знаю. После всего, что случилось, не знаю, Иван. — Она умолкла.

— Мама, ты не разочаруешь меня. Говори не стесняясь.

— Я должна с тобой и с Миленой вернуться домой, в нашу комнату, к своим вещам, и там вспомнить, что было когда-то. Что произошло давно.

— Я не очень понимаю тебя.

— Ты и твой отец, вообще вы, мужчины, можете жить идеями. Каким-то будущим. А мы, женщины, живем воспоминаниями. Мы осуждены жить прошлым. И когда мы теряем прошлое, когда приходит война… Ты спрашиваешь меня о том, как выглядел твой отец?

— Да. Каким он казался тебе, когда вернулся из Парижа? Почему тебе неловко об этом говорить?

— Нет, нет, сынок. Мне вовсе не неловко. Наоборот. Вукашин был особенный молодой человек. Отменный, тонкий, ничего крестьянского. И очень серьезный. Какой-то по-хорошему озабоченный. Удивительно приятно было его слушать. И белградская молодежь, знаешь, его обожала.

— А в чем он больше всего переменился?

— Ну, стал молчаливым. Как-то замолчал с годами. Да, под грузом забот. Эта проклятая политика съедает душу у человека.

— Мама, чем я похож на папу?

Она молча смотрела на него влажными глазами. И ему казалось, не только с выражением материнской любви.

— А ты хочешь походить на него?

— Я не хочу ни на кого походить, — отрезал он.

Он потянул ее обратно: Стева Васич из его роты играл коло на скрипке, капралы встали в круг, если его увидят, придется и ему танцевать. Он скорей бы полез в драку, чем сейчас на глазах у матери пошел плясать коло.

— Мама, я хочу, чтобы ты ответила мне на очень важный вопрос. И пожалуйста, не будь великодушной. Я с тоской уйду тогда на войну. Мой отец кому-нибудь причинил зло?

Они вошли в облако пара, выпускаемого паровозом, и почти не различали друг друга. У нее вроде бы задрожали губы? И взгляд стал иным. Она разочарована? А ведь она жила и вела себя так, будто была самой счастливой женщиной в мире.

Она не сводила с него глаз, пар доходил ему до пояса, ноги исчезли. Сейчас время осенних туманов, каково-то ему с его зрением?

— Твой отец на редкость, на редкость порядочный человек, — чуть слышно, как бы испуганно сказала она.

— Это я знаю. А какое добро может он сделать для другого?

— Вукашин, сынок, ни разу в жизни никому не сказал «у меня нет» или «я не дам». Кто бы ни попросил у него денег или какой-либо иной помощи, никому не было отказа. Сколько векселей он подписал, причем людям почти незнакомым. А о том, как он помогал бедным учащимся и студентам, лучше и не спрашивать. И делал это благородно, без шума. Никогда этим не хвастал. И только протекций не терпел. Ничего, что выходило за рамки закона, не хотел делать. Во имя своих принципов. — Это она произнесла шепотом и вдруг умолкла.

— А может быть, он добр и милосерден ради своих политических амбиций?

— Что ты, Иван? Откуда у тебя такие мысли об отце?

— Бывают люди, которые из тщеславия творят добро.

— Я таких людей не встречала, Иван. — И она умолкла. Напорется на ветку ночью, очки свалятся. Туман, деревья. Ей неодолимо захотелось поцеловать его в лоб, чтобы он спрятал голову у нее на груди.

— А из-за чего папа разошелся со своим отцом и братом?

Она взяла его за руку, гладила пальцы.

— Они, сынок, я знаю их только по рассказам, никогда их не видела, но знаю хорошо, отец папы и его брат — дурные люди. Брат у него деревенский ростовщик, а отец — гайдук от радикалов. Все выборы его депутатом в парламент орошены кровью. А Вукашин — интеллигент, европейски образованный человек, ты сам читал его статьи и работы.

С севера пришел набитый беженцами поезд; стук колес заглушил ее слова. Скоро отправление их эшелона. Она судорожно стиснула ему руку. Что делать? Что ему сказать? Есть ли вообще такие слова, господи?! Мое дитя. Мой ребенок, твердила она про себя.

— Мама, а что делает папа в Крагуеваце?

— Я не знаю. Кажется, Пашич уговаривает его войти в правительство.

— Передай, что я перестану его уважать, если он это сделает. Передай, что я от стыда буду рваться под пули. Прости, мама, прости. Какие глупости я говорю. Политика меня не интересует. И мне совершенно безразлично, кто правит Сербией. — С перрона донеслись крики. Отправление. Наконец. Поскорей бы уехать. Поскорей бы от всего. — Пойдем, я познакомлю тебя со своим другом. Единственным другом. Я обожаю его, это настоящий человек.

Они пошли обратно. Упав духом, она с трудом передвигала ноги. Он склонялся над ней. Штык в него. Штык в ее дитя. И пытаясь хоть что-нибудь взять из его души, она спросила:

— Ты любишь кого-нибудь, Иван? Скажи мне, сынок.

Он остановился, снял руку с ее плеча, опустил голову.

Подошедший поезд подавали назад; стук сцепки и свистки паровоза вызвали у него чувство отвращения и стыда: он назвался, чужим именем этой гнусной курве; запах пара и золы напомнил ему о блевотине у нее в комнате, сквозь шум и звуки песни на перроне звучали ее слова в ресторане и в постели, в этом свинарнике, — воспоминания, отравившие его мозг и заполнившие все капилляры. А как сказать ей, что он любит Иванку Илич, которая убежала с болгарином?..

— Тебе нечего стыдиться. У многих твоих товарищей есть нареченные. Вон посмотри у поезда.

— Нет, нет. Чего стыдиться. Я не люблю говорить об этом, — отрезал он, разглядывая гравий у шпал.

— Я ее знаю? Она не из Белграда? Не француженка? Я была бы счастлива. Пусть немка, цыганка. Мне безразлично, если ты ее любишь. Почему ты побледнел, Иван? Тебе плохо?

— Да, тошнит. Невыносимо. Вдруг схватило, — шептал он, отодвигаясь от нее, а она пыталась поддержать его, помочь. — В человеке есть что-то неведомое ему самому. Что делает его несчастным. Что против него. Не бойся, мама. Я убежден, что со мной там ничего не случится. — И бросился в уборную. Она было шагнула следом за ним, но замерла, напуганная взрывом воплей и песней с перрона.

— По вагонам! Отправляемся!

Иван вышел, он улыбался и показался ей вдруг маленьким, — совсем ребенок, только что научившийся ходить, неуверенно и нетвердо делающий шаги к ней. Он был в чьей-то огромной солдатской шинели, в какой-то большущей шапке, просторных ботинках, которые он с трудом волочил, и улыбался. Она взяла его за руку, мой ребенок, повела к вагону — «42 человека — 8 лошадей», — улыбалась, успокаивала:

— Я тоже верю, Иван, что с тобой ничего не случится. Не бойся, Иван. Мать чувствует беду и опасность. Сейчас она тебе не угрожает, не бойся, сынок. Я вижу тебя возвращающимся с войны. На белградском вокзале. Мы встречаем тебя.

— Мама, у меня тоже есть девушка.

— Превосходно. Как я счастлива, сынок.

— Катич, влезай! Прощайте, прощайте! До свиданья в Загребе! До свиданья в Любляне! До свиданья в Вене! До свиданья в Будапеште! Ура! Ура!

— Мама, ее зовут Косара. Она живет в Скопле, улица Престолонаследника Джордже, дом тридцать шесть. Да, верно. Это моя девушка, мама. Моя последняя любовь. Тебе, кажется, не нравится ее имя?

— Нет, нет, сынок. Почему не нравится? Косара — это ведь старое сербское имя. Пиши ей почаще, не будь как все мужчины.

— Буду писать, не беспокойся. Это чудная девушка. Красавица. У нее дивная душа, она умница, гордая… Образованная, с прекрасными манерами. Ты придешь в восторг от ее манер. Поэтому я и волнуюсь. Я бесконечно счастлив, мама. Я иду в бой влюбленным, ты понимаешь, мама? — кричал он, вырываясь из ее объятий, а поезд начинал движение на север.