Время смерти

Тюрьма гудела от песен и криков нарушителей дисциплины: «Долой нашу Бастилию! Мы тоже капралы! Хватит дисциплины, давай бой! Вперед, на Вену!»

Богдан Драгович слушал и не понимал, что происходит. Он лежал на нарах, накрыв голову курткой; лицо будто окаменело, боли не чувствовал; прижимая размягчившуюся свечу к местам побоев, он вдыхал запах воска, полный тоски: почему всякий раз, когда арестовывают, его бьют по лицу? Почему люди бьют друг друга по взгляду, по слову, по смеху? И до каких пор человек человека будет бить по лицу и по глазам?

Его звали, кулаки стучали в дверь камеры. Он поднялся, натянул куртку:

— Что надо?

— Это я, Иван. Я сказал Глишичу, что это я бросил банку в Кровопия. Тебя наверняка выпустят. Завтра в полдень мы выступаем на фронт.

— Поэтому такой шум?

— Радость непостижимая! Батальон идет на Крагуевац в распоряжение Верховного командования, а там нас распределят по частям.

— Когда будем в Крагуеваце?

— Вероятно, послезавтра.

— Сегодня ночью я сбегу и пойду с вами. Узнай точно, когда уходит эшелон. Беги в Скопле и отправь телеграмму. Записывай.

— Я запомню, не беспокойся. Говори.

— Наталии Думович, село Прерово, почтовое отделение Паланка. Послезавтра прибываем в Крагуевац. Жди меня на вокзале. Богдан. Повтори. — Он прислонился лбом к двери, но заныли места побоев на лице, и он отшатнулся.

Иван повторил текст и возбужденно продолжал:

— Прерово — родная деревня моего отца. Ты был в Прерове?

— Нет. Наталия — студентка с философского. Ее отец учитель в Прерове.

— Если не погибнем, то есть когда дадут увольнительную, давай махнем в Прерово? Там у меня дед, дядя, брат. Может, и эта Наталия мне родственница. Вот здорово было бы.

— Поторопись, пожалуйста.

— Правда, что тебя Глишич бил?

— Правда. Загляни в аптеку и купи какую-нибудь примочку. Как я такой появлюсь перед ней?

Богдан уперся ладонями в дверь камеры. Из казармы доносилась песня и веселые крики. Вот такой, изуродованный, с заплывшим глазом, может, последний раз с нею увижусь.

— Ты еще не ушел, Иван?

— Я тебе должен что-то сказать. Наверное, это неуместно. Но ты сейчас не видишь моего лица, и я могу. Понимаешь, все пачкается. Я имею в виду, как и руки. Чувства уродуют, как и тело. В казарме особенно. В эти жуткие дни для меня важны два существа. Важны столь же, как отечество. Это великая вещь, Богдан. Я писал ей о тебе и о том, что ты для меня здесь значишь.

— Кому ты писал?

— Прости, я не сказал. У меня есть сестра, Милена. Она санитаркой в Валеве.

— Твоя родная сестра?

— Да, единственная. Это совершенное создание. Если такие бывают между людьми. Я ее обожаю.

— А девушка у тебя есть, Иван?

— Нет. Собственно, я влюбился, но она меня покинула весьма примитивно. Убежала с каким-то болгарином. Но у меня есть сестра.

— У меня тоже есть. Только это совсем другое.

Они молчали, глядя друг на друга через отверстие в толстой грязной двери камеры.

— Я, Иван, знаю многих мужчин и девушек, которые заслуживают того, чтобы ради них перевернулся мир.

— А я сомневаюсь в людях, которые любят многих людей. Поговорим об этом на фронте.

И Богдан услыхал, как Иван помчался, крича на часового. Богдан зашагал по камере, размышляя о том, как ему убежать, если ночью его не выпустят отсюда.

Дверь распахнулась, часовой улыбался:

— Поздравляю, господин капрал. Ты что, не веришь? Слышишь, как празднуют производство в капралы? Поторопись, тебя Глишич ждет.

Богдан молча застегнул куртку и вышел, уверенный, что освобожден. Если Глишич будет стоять у окна и ждать его, повернувшись спиной, он уйдет без приветствия.

Однако Глишич встретил его в пелерине, застегнутый на все пуговицы, отдал ему честь согласно уставу, прежде чем Богдан сам успел это сделать.

— Я дам тебе возможность исполнить свой долг перед отечеством. Я откладываю твое наказание. Когда прибудешь на фронт, доложи командиру своего полка, что за тобой тридцать дней ареста. И как только на фронте будут подходящие условия, отбудешь наказание. Ступай в роту. Завтра в двенадцать вы выступаете в Крагуевац.

— А если подходящих условий не будет?

— Если погибнешь смертью героя, родина простит тебя.

Богдан пристально и задумчиво смотрел на него: вроде бы он сейчас меньше страдает? Словно бы стал менее несчастлив? Он отдал офицеру честь, как полагалось, и попытался улыбнуться. От этого сильнее заболели раны на щеках и глаз.

Мы с ним по-настоящему только сегодня в тюрьме и подружились, размышлял Иван, возвращаясь с почты в Голубые казармы. В тюремной вони и тьме, разделенные дверями камеры, подружились на всю жизнь. Если б он видел лицо друга, может, он и не рассказал бы все о себе. Из-за этого он сейчас и краснел. Будет ли он и после войны, если останется жив, чувствовать на лице жар и пламя, когда он что-то важное переживает или о чем-то рассказывает? Без этих нескольких фраз он бы Богдана не любил так, как любит. Он слышал его неровное дыхание, всеми своими органами чувств, кожей чувствовал, как тот страдает, поэтому смог, захотел открыться. Так, должно быть, и возникает настоящая дружба. Это выражение любви в проверке, когда сгорает страх. Свобода быть самим собою. И побежденное вдруг одиночество. Внезапно исчезнувший ужас казармы. Позабытый страх перед завтрашним днем. И даже ад перестает быть адом, если у человека есть Милена и Богдан. Если эта революция, о которой говорит Богдан, в самом деле может родить среди людей дружбу, тогда он станет социалистом. Тогда оправданны жертвы, которых она требует. И она имеет право разрушать все, что ей противостоит. Об этом он сегодня ночью скажет Богдану.

Шелест осенней рябины и дикой груши возле дороги заставил его остановиться. Однажды Данило История во время «окружения неприятеля» показал ему в лесу это дерево — рябину; грушу он видел в их винограднике на Топчидерском холме. Никогда не доводилось ему видеть столько красок, столько света, такой осенней красоты деревьев! Он снял очки, чтобы почувствовать это обнаженными зрачками, чтобы сохранить в зрачках навсегда этот свет. Он запомнил: все есть порождение света. И самого человека создал свет. Вне света нет правды. Прочитал он об этом где-то? Но зачем сейчас чему бы то ни было искать смысл? Надо смотреть, вдыхать, надо наслаждаться осенью. Наряду с книгами иметь Милену и Богдана, вот такую рябину и дикую грушу, что еще нужно человеку?

Навстречу от казармы двигалась шумная группа товарищей, они торопились в город. Он поспешил к ним, они кричали:

— Усача выпустили! Теперь мы все в сборе!

— Где он? — обрадовался Иван. — В спальне. Товарищество лечит.

— Что лечит? — Он покраснел: они ведь не знают, что я признался Глишичу.

— Память от Дон-Кихота.

— Я сегодня утром доложил Глишичу, что вина моя.

— Теперь неважно. Все уладил воевода Путник. Айда с нами в город, что сидеть в казарме? С тех пор как существует мир и ведутся войны, последнюю мирную ночь солдаты всегда шли в атаку на бугор Венеры. Устремлялись к его подножию. Припадали к самому источнику, Кривой.

Они прошли мимо, сыпля шутками, и он заметил у них на плечах капральские звездочки. Неужели их это в самом деле радует? Будущих преподавателей, врачей, инженеров — странно! Он торопился поскорее разыскать Богдана. Какой там город, какие развлечения без него? Не может быть ни одного радостного мгновения без него. Он встречал новые группы, все спешили в город, шумели, у всех на плечах капральские звездочки. И в самом деле они радовались этому.

— Что тебе в казарме? Айда гулять! Пусть Скопле нас запомнит! — звал его Данило История.

— Я иду за Богданом, мы вместе придем. — Он подошел ближе к Данило и произнес: — Знай, сегодня утром я сознался Глишичу.

— Я знал.

— А все знают?

— Не все, но теперь это не имеет значения.

— Для меня имеет. И прошу тебя, чтобы об этом узнал весь батальон.