Страница 189 из 199
Кажется, так говорил тот самый разумный принц, которого терзал зов мщения за отца? А что бы сказал сей шекспировский принц, если б провел ночь в снегу на Сувоборе?
Мама, сегодня утром я видел вошь! Я поймал ее у себя на шее. У меня их множество. Но, поскольку мы мало спим, они мне не очень мешают. Только противно. Я не могу убивать вшей, хотя бы они обглодали меня до костей.
*
Как же наивна и безумна была та наша увлеченность войной, которой мы собирались отомстить за Косово, освободить и объединить сербство и всех южных славян. Как же никому не пришло в голову сказать и написать о том, что это освобождение и объединение может произойти только со вшами, в голоде, в бессоннице, с отмороженными пальцами и ушами?
Мы жонглировали словесами о каких-то штурмах, героической гибели, сербской крови, славной кончине. Нас обманывали отцы и матери, учителя и поэты. Мы сами себя обманывали фатально и глупо. Таковы были наши военные приготовления. Однако они оказались недостаточными даже для одной-единственной атаки, для нескольких минут пребывания под неприятельским огнем.
*
Жуткий страх охватывает меня от собственных мыслей. Мама, если б ты знала, как опасно то, что таится у меня в голове.
*
Предатель — единственное человеческое существо, которое нужно ненавидеть. Но лишь после войны, то есть если сам не станешь предателем. Какая метель! Описания такой нет ни в одном романе. Может быть, ею окончится война.
*
С тех пор как я себя помню, я был недоволен собой. Сейчас этого нет! Сейчас эти причины из мирного времени лишены для меня смысла. Я стыжусь их. Я в самом деле не знаю больше, что я такое. Но знаю, что должен выдержать до конца.
*
Что есть человеческое достоинство? Неужели в ненависти, независимо от причин, можно быть исполненным достоинства?
*
«Сила — владычица мира, а вовсе не мысль». Верно!
*
Мокрый снег медленно заносит трупы возле меня. Не могу поверить, что мертвецы сами себе не противны.
Хаос в наших солдатских душах. Мы пока держимся на тоненькой ниточке своей веры. Человек — это чудо веры. И чудовище веры!
*
Целую ночь я думал о самоубийстве. Не вижу иного средства, чтобы освободиться от мук, страха, холода. Рассвело, вероятно, у меня отвалятся отмороженные уши и пальцы на ногах, а мне не хватает силы сделать самое легкое для окончания своей войны. И ради своего спасения. Стоики, рекомендовавшие самоубийство как средство избавления от страданий, если не были подлецами, не имели понятия о том, что такое страдание. Не существует страдания, которое желало бы, чтобы им одним все завершилось. Не существует! Это самое большое мое открытие на земле.
*
За свободу сражаются генералы, правительство, тылы. Мы здесь, на позициях, воюем за хлеб, теплое помещение и сон. Мы погибаем потому, что не можем делать ничего другого. Мы погибаем, поскольку это все-таки самое легкое.
*
Страдание порождает упрямство. Несомненно, существует сербское упрямство. А это качество, которое и слабым, и трусам придает силы. И величия!
*
Вечером тяжело ранило Богдана Драговича. Его куда-то унесли. Меня охватил страх, какого не приходилось до сих пор испытывать. Ночью я долго плакал. Оплакивал Богдана, а еще больше самого себя. Знай я, в какую сторону податься, до утра бы убежал отсюда. Ночь я провел как дезертир. День занялся такой серый, что никто не видит моих глаз и не увидит мою дезертирскую душу.
Отец, оставляю тебе завет: Савве Марину и Алексе Дачичу обязан ты моей жизнью после 26 ноября 1914 года.
Минувшей ночью солдаты убили ротного командира Луку Бога за то, что он поклялся не отдавать больше приказаний об отходе. Преступление ли это?
Вчера ранен командир батальона майор Гаврило Станкович. Это офицер, который своей жизнью оправдывал существование самого гнусного, что воплощает собой армия. Он неотделимо походил на человека, всецело заслуживающего уважения. Я не убежал из окопов только потому, что мне было стыдно перед ним, раненым.
*
Люди делают меня злым. Люди превратят меня в лжеца.
Не петляй! Это значит: ты создан, чтобы быть таким! Отчаяние сделает меня искренним.
*
Колонна исчезает в тумане, в снегу, в темноте. Тишина. Время остановилось. Я завидую деревьям. Клянусь мамой, я выдержу!
*
К чему все, чем я был, что я есть?
Родители мои, зачем вы меня породили? — спрашиваю я вас с Сувобора. В вас, таких добрых и разумных, откуда взялось столько равнодушия, чтобы меня создать?
*
«Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего»[79].
Меня пока не ранило, однако даже сегодня ночью я не верил, будто смертельно раненного Болконского мучает истина жизни. На войне мучает одна бесконечная печаль. Мрачная, очень мрачная.
*
Мы лежали в снегу у подножия длинного и голого склона. Выше нас — мадьяры и их костры, Луна иногда размывала тучи и освещала заснеженные горы. Тогда я смотрел в небо и вспоминал то небо и те тучи, которые видел раненый Болконский.
Потом мы бежали по глубокому, обледенелому снегу и стреляли.
Глухо падали убитые. Крики и стоны солдат обеих армий звучали одинаково. С одинаковой болью.
Мы убивали друг друга, но без ненависти. Убивали из страха. Пока не устали и не свалились на снег. Солдаты двух армий лежали на обледенелом снегу в лунном свете, сохраняя между собою прежнее расстояние. Освобождали место для смерти. Услыхав друг друга, стреляли- опять и стонали. Когда луна исчезала в облаках, становилось легче. И опять бросались друг на друга с криками и стонами. Луна ярко освещала нас, мы отчетливо видели лица друг друга и изумлялись. Спрятаться бы, зарыться в снег.
*
И по всем книгам, что я любил, бьет шрапнель. Ранены все великие мысли и все те справедливые и прекрасные слова, которые я учил наизусть. Я калека внутри самого себя.
*
Когда человек способен убивать, убивать безразлично во имя чего, у него не может быть истинных причин испытывать какие-либо муки совести.
Если мы можем убивать человека, какое значение имеют для нас истины?
Только что, сдается мне, я убил человека.
*
Фельдфебели — творцы национальной славы. Фельдфебели — творцы истории. Фельдфебели. — творцы национальной идеологии. Фельдфебели — философы нации. Фельдфебели — поэты нации. Фельдфебели — учителя нации. Нация опирается на фельдфебелей. И на учителей. Учителя учат нас лгать об отечестве, фельдфебели заставляют нас погибать за него.
Я тоже фельдфебель, но бесталанный. Учителем, само собой разумеется, я не стану. Как и отцом. Со мною, следовательно, погибает некое отечество. Пусть.
*
Сегодня я испытал незнакомую удовлетворенность собой. Без приказа ротного, словно повинуясь какому-то капризу, я вышел из окопов, велел взводу примкнуть штыки и повел его по склону, где с вечера окопался противник. Я разогнал его, как кур, а у нас всего двоих легко ранило. Мы захватили пулемет и десяток коробок с консервами и галетами. Почти целый час наслаждались своим триумфом.
*
Смеркается, и бой нашего полка утихает, я сижу под деревом, на снегу, и спрашиваю себя: с каких пор я существую?
Должно быть, я существую с того момента, когда впервые обжегся о папину сигарету. И событие это не случайно, и я не случайно считаю его своим началом. Потому что тогда я в самом деле осознал данность: не все можно брать в руки. Тот огонек сигареты оставил в моей голове понятие: боль подстерегает нас во всем окружающем.
79
Л. Толстой. Война и мир. Том I, часть 3, глава XIX.