Время смерти

Адам споро и весело вычистил клячу, предназначенную унтеру, и вскочил на рыжего. Ленивый, сразу же сделал он вывод, но на коня похож. Он насыпал рыжему овса и закурил, слушая, как тот хрустел. И это тоже ему не понравилось: конь ел жадно, точно поденщик из горной деревни. Пусть хоть до Валева послужит.

На солдат в сумерках лаяли собаки. Кто-то пиликал на скрипке, вызывая в памяти воспоминания о Прерове, о сельских сходах и богомольях: как они с Драганом прыгали через телеги цыган и разваливали палатки. Он вышел из конюшни, пошел в село. Поужинает хоть по-человечески. Ходил по дворам, высматривал дом почище и хозяйку поопрятнее. Всюду армия — навалилась на теплые печки, к бабам полезла, ест, пьет, грязно и глупо шутит; даже собаки смутились и поутихли. Три улицы прошел и ни одного дома не увидел без солдат, ни одной хозяйки, готовой зажарить ему свежатинки. А так вдруг захотелось, ну прямо приспичило съесть куриную печенку, на углях поджаренную. Ни одна хозяйка ни за какие деньги не хотела в темноте ловить птицу. Обескураженный и злой, он заметил на склоне горы огонек. Эскадрон весь внизу, и, если тут штаб какой не пристроился, никого быть не может.

И он заспешил на огонек через сады и поля; земля смерзлась, идти было не трудно, он подкрадывался — тьма была на руку. Такие вот прихваченные сухим морозцем ночки хороши для прогулок к пуганым бабам, с которых свекор со свекровью глаз не спускают; к тем, что привязали, хорошо накормив салом, собаку и, затаив дыхание и обмирая, поджидают в хлеву или в конюшне, торопясь поднять юбку; а потом, столь же стремительно ее опустив, кидаются в дом.

Он добрался до огонька и раскаялся: по постройкам и собаке видать — беднота. Но деваться некуда. Постучал, вызывая хозяина.

Дверь отворила женщина в годах — у такой найдется жалость к солдату; судя по аккуратно подвязанному платку, следит за собой.

— Гостя не примешь, тетушка?

Стоя на пороге освещенной комнаты, она долго и внимательно смотрела на него, молчала; за ее спиной он увидел в постели мальчугана и девочку; головы высунули, смотрят во все глаза.

— Пусти хоть погреться, тетушка!

— Входи, сынок. — Голос звучал ласково и мягко.

— Это внуки твои? — спросил он, войдя.

— Да. А ты женатый?

— Нет. Где твои сын и сноха?

— Сын в армии, у Степы, а сноху, правду тебе скажу, как войско к нам с горы повалило, отправила к отцу в Трбушаны. Красивая она, пускай он ее и блюдет.

Адам разделся, повесил шинель и присел к очагу, разглядывая комнату и обстановку. Чисто, здесь можно и сыром поужинать, если не захочет курицу поймать.

— Голодный я, тетушка. Заплачу сколько скажешь. Завтра на заре полезем на Сувобор. До самой Дрины не остановимся.

— Что бы ты, сынок, хотел на ужин?

— Можно сказать?

— Можно.

— Сперва куриную печенку на углях, пока цыпленок не поджарится. Приспичило, сил нет.

Женщина улыбнулась ласково, сердечно.

— Все тебе сделаю. Сиди и грейся. Вот тебе ракия, — протянула графинчик и быстро вышла.

Он ракию не любил, но сегодня и до ракии дело дойдет. Спросил, как зовут ребят и что им отец пишет. Они молчали. И как-то очень хорошо ему было возле разгоревшегося огня, в чистой комнате. Словно бы на домашнем празднике у бедного кума, счастливого тем, что у него в доме внук Ачима. О том и сказал хозяйке, когда она возвратилась с зарезанным петухом. Та улыбнулась — он обратил внимание на ее красивые зубы. А губы — точно соку виноградного напились. Должно быть, яростная была в молодые годы. Руки полные, чистые, как раз такие, что ему по вкусу. И юбка чистая, все на ней чистое. Жаль, что чуть не моложе. Хотя б на годик какой. Пошло бы все ходуном сегодня. Ошпарив петуха, она принялась расспрашивать Адама, внимательно слушая его ответы и еще более внимательно за ним наблюдая. Адам прихлебывал какую-то очень приятную, словно подслащенную ракию, рассказывал ей о Прерове и тоже смотрел на нее, наслаждаясь споростью ее рук, ловкостью движений и свежестью белого, хорошо сохранившегося лица. Не доводилось ему видеть женщину в годах с таким молодым лицом, красивыми зубами, алым ртом. В горах девушек рано выдают замуж, подумалось, когда она наклонилась жарить на углях печенку. А между тем, только он кончал рассказывать об одном, она интересовалась другим.

Он съел печенку, слаще которой на всем веку своем не едал, вспомнил, что Перка, первая его женщина, та, что научила его мужским делам, была не моложе этой Радники. Только Радника красотою что королева Драга в сравнении с Перкой. От самой Мачвы не довелось ему бабе за пазуху глянуть. После той снохи кузнеца, возле мехов, на скорую руку. Да разве что эта погоня за неведомой Косанкой в толпе беженцев у Мионицы. Два дня он в селе, а желания никакого нету.

Радника поставила петуха на жар, присела на скамеечке, ворошила угли, ласковым взором смотрела снизу на него, не пьяного, но уже хмельного. И он принялся подробно рассказывать ей о Драгане, душою отдался печали. Женщина слушала внимательно и все более ласково на него глядела. И Драгиня, вспоминал он, вдовушка, что попалась ему в начале войны с турками, не моложе этой Радники была, только зубы не такие белые, не девичьи, у нее были. А губы как у Наталии. Он покосился на кровать: когда же внуки уснут?

Она поинтересовалась, есть ли у него девушка. Он смутился. Почему спрашивает? Почувствовал — вспыхнули щеки. Сказал правду — нет у него девушки. Не мог он сейчас рассказать ей о том, как он любит Наталию, а та и не глядит на него, простого мужика. Радника укорила его за то, что он не нашел себе девушки, укорила как-то уж очень возбужденно. Да и он не спросил даже поначалу, где у нее муж. Потом спросил шепотком, чтоб внуки не слыхали, изо всех сил старавшиеся не уснуть. Она отвечала громко, со вздохом, что рано осталась вдовой. Мужа ее в лесу деревом придавило. И собирала ему ужин на софре, извлекала из печи зажаренного петуха и, облившись румянцем от огня, улыбалась так пылко, что кусок хлеба застрял у него в горле. Не может быть, чтоб это ее внуки. Какие там внуки? Соврала, увидала солдата, а солдаты, известное дело, на порожние лохани кидаются, разве упустят такую ладную да шуструю с полной пазухой и крепкими ногами. Хороша, господи ты боже милосердный! Он уже еле жевал, ел медленно, не испытывая больше голода. Женщина ломала курятину, выбирала лучшие кусочки, без единого слова угощала его. Еще только Винка умела так безмолвно угощать, распаляя глазами желание и в себе и в нем.

Он перестал есть, отодвинул недоеденного петуха. Она молчала, не сводя глаз с полыхающих углей в очаге: отсветы огня покрыли румянцем вдруг помолодевшее лицо. Вспыхнули щеки и губы. Замерцали черные пряди волос надо лбом. Конечно ж, это ее дети, в этих местах девушек рано замуж не выдают. Муж на войне, приврала и о внуках, и о снохе. До чего же одурел я на этой войне! Честная женщина, верная мужу, чем еще, кроме вранья, можно ей защититься от оголодавшего войска. Он смотрел на ребят в кровати. Паренек, сынишка, еще возился. Ух, какие гады эти маленькие мужики, никак не засыпают, когда нужно. До зари могут провозиться да прокрутиться с боку на бок. Точно отцы нанимают их матерей караулить. Он вытащил портсигар, она щипцами достала ему уголек: поверх пылающего уголька смотрели они друг другу в самые зрачки. У нее дрогнула рука, у него выпала изо рта сигарета. Выронила щипцы и отпрянула от его ладоней, потянувшихся к ее груди.

— А теперь ступай, солдат, — шепнула.

Встала, дунула в стекло лампы, детишки исчезли во тьме, ее освещал свет очага. Он стоял неподвижно: парень ворочался. Стоял, одолеваемый смутным недоумением, глядя на нее сверху, как больше всего любил смотреть на женщину. Как в загоне на кукурузной соломе смотрел на Винку — та в одной сорочке, последняя ночь перед уходом на войну.

…Почему-то ей так захотелось: в загоне, в кукурузной соломе, у кучи кукурузных початков. И загон, наполненный тенями, светом луны и какими-то странно мерцающими и опаленными початками кукурузы, поплыл под ними к Мораве: от женщины пахло сухим кукурузным шелком и сентябрьской соломой. Впервые он уловил этот запах. А она, обливаясь слезами, увлекала его в поле, в лето, в кукурузу. До конца войны, до конца войны: шумело поле, и лунный свет почему-то скрипел под ними; собаки в селе затихли; они низвергались в войну; кукурузные початки обрушились на них, засыпая с головою, горячих и потных. «Что буду делать, если ты не вернешься?»— голос откуда-то из глубины, от самой души. Он испугался этих слов, они поразили его больше, чем весть о мобилизации, оскорбил и унизил этот страх, испытанный одновременно ими обоими, и женщина вдруг стала для него чужой; кукурузные початки невыносимо холодили. Он вскочил на ноги, кукуруза сыпалась, закрывая ее обнаженный живот и белые бедра. Она отбрасывала початки с лица, виднелась только ее голова; она жаловалась лунному свету и звала его. Звала. Ему захотелось засунуть ее голову в кукурузу, но он справился с собой. Наскоро одевшись, вырвался на волю…