Время смерти

Он скользил по ледяной корке вниз по Раяцу, цепляясь за неровности льда, в неверном и мглистом утреннем свете; под аккомпанемент нудного скрипа и стука телег выдувал в свою дудку все, что ему приходило в голову; путал мелодии песен и танцев, не оканчивал начатого; в голове все смешалось и переплелось; срывается и в пропасть бездонную катится Сербия. Кто хозяин в горах, тот хозяин и в Сербии. На Моравах обеих, в равнинах, ее не оборонишь. Это он выложит генералу Живоину Мишичу и спросит у него, что тот надумал.

Когда занялся день и колонна с ранеными остановилась перед Горни-Милановацем, он сунув дудку в пустую котомку, выбрался на дорогу и пошел разыскивать штаб армии и генерала Живоина Мишича.

Медленно продвигаясь по изрытой окаменевшей дороге, генерал Мишич со своим штабом на рассвете достиг гребня над Горни-Милановацем. Натянул поводья, заставил коня идти еще медленнее, хотел даже остановиться; никакой пейзаж — разве что распускающийся дубовый лес — не волновал его так, как вид села зимою в утреннюю или сумеречную пору, если смотреть сверху: вольно уходят в небо плотные столбы синего дыма, образуя в морозном воздухе голубоватую дымку поверх крыш, сливовых садов и огородов. Глядя на дымы, он представлял себе, как люди разводят огонь, гадал об их характерах и их жизни, о семейных делах. Сейчас у него не было подобных помыслов, к тому же туман накрыл городок, запруженный, он знал, беженцами, обозами, ранеными.

Он отдавал честь каждому, кто попадался навстречу или кого видел во дворе, но, кроме солдат, никто ему не отвечал. Не раз поежился от застывшего в глазах у людей ужаса, пока ехал проулком к самому большому зданию в центре. Тревога ползла вслед за ним по улицам и дворам, забитым телегами, женщинами и детьми, глядела из окон и дверей домов.

Он остановился перед трехэтажным домом уездного начальства, отверг предложенную Драгутином помощь, спешившись и избегая взглядов беженцев и горожан, торопливо прошел в холодный пустынный коридор; оставшихся у входа офицеров с верховыми лошадьми тут же окружили штатские, горевшие желанием узнать, что происходит: вверху, на горах, тишина, а генерал Мишич со своей свитой в Милановаце. Часовые преградили дорогу нетерпеливым горожанам, стремившимся проникнуть в штаб, к генералу.

Адъютант Спасич ввел его в хорошо натопленную комнату на третьем этаже с окнами, выходившими на Рудник и Вуян; он приказал не беспокоить его до завтрашнего утра — ни о чем не докладывать и никого не пускать, к телефону приглашать только на вызов воеводы Путника. Солдаты принесли в комнату железную походную кровать, вязанку буковых дров. Драгутин — корзину яблок. Он снял сапоги, прошелся по просторной комнате, съел яблоко, лег на кровать и уставился в потолок: что может, на что осмелится сейчас генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек, после того как Первая армия с колубарского водораздела спустилась к подножию гор? Если он надеется только на силу, он, вероятнее всего, поступит так, как предвидел воевода Путник. Но если этот Потиорек, помимо семи корпусов, обладает и девятью стратегическими идеями, он может и не нанести того удара, которого его противник более всего боится. В истории не много великих сражений было выиграно лишь благодаря логическим решениям полководца. Он, Мишич, давно убедился, что на войне унтер-офицеры и солдаты мыслят куда более логично. И побеждал тот полководец, который чувствовал и видел именно то, чего не принимал в расчет логично мысливший и логично действовавший противник.

Размышляя о полководце, который воюет не так, как бы он на его месте воевал против сербской армии, но который его побеждает и одолевает, он старался понять этого своего противника. Он хотел бы знать, где тот родился, кто его мать, любит ли его жена, есть ли у него дети. Если у него есть дети, если его любит жена, зачем же он тогда убивает сербских женщин и детей? Человек, у которого была мягкая и нежная мать, чье детство прошло возле ласковой бабушки и справедливого деда, даже на войне, в чужой стране не может убивать невинных и порабощенных. Но так ли это?

Он вспомнил какого-то австрийского генерала, которого видел однажды на военных маневрах в Линце, когда, будучи еще капитаном, в качестве представителя сербского Генерального штаба присутствовал на боевых стрельбах офицерского училища. Наверное, генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек не похож на того генерала, который говорил желудком, фыркал на каждое слово других, словно запретив себе до конца дней своих улыбку. Был он лощеный, сверкающий, украшенный множеством орденов, с бакенбардами и бородой, как у Франца Иосифа. Адъютант то и дело подавал ему свежие носовые платки, и в течение первой половины дня, проведенной в поле, дважды менял его белые перчатки. Нет, нет. Такой человек не может быть командующим Балканской армией Австро-Венгерской империи. А почему, собственно, не может? Кто вообще знает, каким может быть человек, повелевающий армиями и обладающий правом отдавать на войне любой приказ? Вукашин Катич, когда они прощались, и за ним, Мишичем, перед его женой и ребенком отрицал право единоличного командования во имя отечества и свободы. Что с этим несчастным Иваном? Надо завтра спросить у командира дивизии. И осведомиться о своих собственных сыновьях Радоване и Александре. Надо бы написать пару слов Луизе. О чем? Только с матерью мог бы он сегодня говорить. Только с нею. Присел бы возле очага, заглянул ей в голубые влажные глаза: что мне делать? Потянувшись всем телом, он зажмурился.

Как бы он поступил на месте Потиорека сегодня, завтра? Преследовал бы без раздумий Первую сербскую армию; гнал без отдыха к Чачаку и западному Поморавью. И сербский фронт распался бы за несколько дней. Именно так предсказывал воевода Путник, возражая против отступления с Сувоборского гребня.

Он услышал свой собственный вздох и испугался, как бы кто другой его не услышал, закашлялся, встал с кровати и, закурив, принялся вышагивать по огромной пустой комнате. Он слышал шум и женские крики у входа, но не захотел узнать, что случилось.

Если они с воеводой Путником видят только благоприятные для противника стратегические возможности, то почему бы их не видеть и самому фельдцегмейстеру Оскару Потиореку? Как он, Живоин Мишич, вообще смеет считать, что генерал, который в течение двух месяцев выигрывает все сражения, — бесталанный военачальник? Как он, Живоин Мишич, в подобной обстановке может не прислушиваться к мнению воеводы Путника, полководца, который в трех войнах ни разу не ошибся настолько, чтобы противник сумел поймать его или использовать его ошибку? Того самого Путника, который всегда не верит, что при движении к цели существует только один вариант. Путника, который даже самый простой вывод способен тщательно обдумывать и из самой запутанной ситуации умеет найти выход. Того человека, который, сколько бы ни работал, всегда имеет избыток времени. Как же он посмел, будучи самым слабым, воспротивиться разом и Путнику, и Потиореку? Лишь однажды, возможно, всего лишь однажды в жизни, солдат может пойти и против своего командира, и против неприятеля, вступив в тот бой, который всегда проигрывают, выигрывают же только один-единственный раз. И именно на Сувоборе не сумел он избежать этого искушения?

У него болела голова, стучало в висках. Отбросив сигарету, он растоптал ее, точно ядовитую змею. Потом подошел к окну: в тумане скрылись Рудник и Вуян; издали, с позиций Третьей армии, доносилась редкая, отрывистая орудийная перестрелка; на западе, где была его армия, царила тишина. До каких пор? Дорога на Чачак забита беженцами. Он прислонился лбом к холодному оконному стеклу.

Проблемы прогресса, свободы, справедливости во имя блага народа решают государственные деятели; страны и города могут отстоять или покорять только военачальники. Судьбу народа, вопрос о его существовании не решают ни те, ни другие. Нет. Иная сила здесь определяет. Нечто, находящееся за видимыми факторами. Стоящее выше всякой поддающейся измерению силы. Прочнее любого материала. Значительнее логики и цифр. Древнее воли к победе. Глубже ненависти. Нечто, с чем человек и народ выживают и продолжают жить даже тогда, когда миром овладевает время смерти. Этим, единственно этим можно противостоять Потиореку, а потом отбросить его за Дрину. Когда он, Мишич, попытался растолковать свои соображения воеводе Путнику, тот был непоколебим, убежденный в своем; когда он что-то высказывал своим подчиненным, только подхалимы и люди легкомысленные признавали его правоту.