Страница 149 из 199
Милич:
— Я настаиваю, чтобы завтра мне возвратили второй полк и батальон третьего полка, который вы придали Дунайским дивизиям. С теми силами, которыми я располагаю, мне завтра будет трудно.
Генерал Мишич:
— Что вас в данный момент более всего беспокоит, Милин?
Милин:
— Отсутствие офицеров и патронов. Офицеры перебиты. Никогда, пожалуй, столько не погибало офицеров, как сейчас. У меня учителя командуют батальонами, студенты и крестьяне — ротами. Студентам уже приходится давать роты. А они сами гибнут, как пчелы во время пожара.
Генерал Мишич:
— Вы удовлетворены этими детьми, которые даже школу не успели окончить?
Милин:
— Они хорошо держатся, но, как я сказал, их много гибнет. Много. Что касается артиллерии, завтра всем моим орудиям придется молчать.
Генерал Мишич:
— Может быть, и не придется. В крагуевацких мастерских переделывают французские снаряды.
Милин:
— У меня осталось несколько снарядов, которые солдаты спрятали от офицеров. Чтоб не сглазить и на развод.
Генерал Мишич:
— Об орудиях я все понял. Скажите мне еще о людях.
Милин:
— Голод терзает. Продовольствия не доставляют, начались дикие грабежи и мародерство.
Генерал Мишич:
— Пусть начальство не может выиграть каждый бой, но накормить своих солдат оно обязано всегда. А грабежи — это напасть, которой должны стыдиться только командиры. Вы слышите, Люба? Вы убеждены, что наступило время действовать согласно приказу, который я направил вам позавчера? Или считаете, что и завтра следует оставаться на позициях, которые мы удерживаем сегодня?
Милич:
— Вам одному ведомо, нужно ли и завтра погибать, как сегодня.
Генерал Мишич:
— Что бы вы решили, если б командовали армией?
Милич:
— Если завтра будут лезть так же, как сегодня, моя дивизия не выдержит.
Генерал Мишич:
— Тогда поступайте в соответствии с приказом, который вы получили. В четыре часа утра выдвигайтесь на участок между Лалинацкой и Славковацкой реками, куда дальше, вы знаете. Самое главное — накормить и дать отдохнуть армии и лошадям. Сражение на Сувоборе выиграет тот, кто лучше выспится. У кого хотя бы час будет лишний для сна, понимаете? А завтра к вечеру пришлите мне исчерпывающий доклад о моральном состоянии войск. Как можно больше о душе, о воле солдата. До свидания, полковник!.. Пожалуйста, командира Дунайской первой очереди. Говорит Мишич. Добрый вечер! Из-за чего, как вы считаете, мы должны будем запомнить сегодняшний день, Кайафа?
Кайафа:
— Тот, кто его переживет, не захочет сохранять о нем память. Не сумеет. Я, во всяком случае, этого не захочу.
Генерал Мишич:
— Именно поэтому мы и будем рассказывать о нем внукам, если бог даст. Я слушаю вас, поделитесь своими горестями.
Кайафа:
— Мне стыдно даже начинать.
Генерал Мишич:
— Сейчас нас ничто не разделяет. Сейчас мы, Кайафа, единое целое. Что вы там шепчете? Вы не ранены?
Кайафа:
— Не могу я вслух, стыдно.
Генерал Мишич:
— Отчего, господи боже мой? Вы честно и геройски исполнили свой долг.
Кайафа:
— Я не понимаю, что значит геройски командовать дивизией. Но никак не честно. Я жив.
Генерал Мишич:
— Что происходит с дивизией в данный момент?
Кайафа:
— У меня больше нет дивизии, генерал. Семь жалких измученных батальонов на Раяце — это все, что у меня сейчас осталось. Прочие разбрелись по оврагам, потонули в тумане. Расползлись, как тесто. И я не знаю, как их собрать.
Генерал Мишич:
— Что происходит на Раяце?
Кайафа:
— Пока было светло, нас били вдоль и поперек шрапнелью и фугасными снарядами с высоты восемьсот один. Этой злосчастной высоты восемьсот один. Раскромсали дивизию. За последние три дня через дивизионный лазарет прошло почти две тысячи человек. А сколько убитых, попавших в плен, дезертировавших!
Генерал Мишич:
— Я даю вам право самому принять решение на завтра. Только поставьте меня в известность о том, что вы собираетесь делать.
Кайафа:
— Ничего не видно в тумане. Командиров осталось так мало, что я уже не уверен, все ли мои приказы выполняются. Мои войска растекаются. Солдаты два дня голодные. Ест тот, кто может отнять у другого.
Генерал Мишич:
— Так продолжаться не может. Вы слышите, Кайафа? Ни одного дня. Если для защиты нашей свободы у нас нет боеприпасов и нет артиллерии для нашего объединения, то просто для существования у солдат должен быть хлеб. Хотя бы хлеб. Выполняйте мой приказ от двадцать шестого. Оставьте прикрытие на Грашаце и по дороге на Озрен, возле Баняна. А солдат — в село, и чтоб кухни дымились. Сварите телятину, изжарьте свинину, пусть люди получат свежий хлеб, ракии выдайте, табаку. Получше пропарьте одежду, избавьтесь от вшей.
Кайафа:
— Я плохо понял. Вы приказываете отступать? От чего избавиться?
Генерал Мишич:
— Я приказываю отдохнуть и подготовить войска к наступлению. Через пару дней понадобится снова переваливать через Сувоборский гребень. Очистить людей от вшей. Из-за них солдаты лишаются и сна, и гордости. Обовшивевшим людям нет дела ни до свободы, ни до судьбы своей родины. Я вызову вас завтра вечером из Горни-Милановаца… Прошу Дунайскую второй очереди. Говорит Мишич. Пожалуйста, командира. Попросите его, я подожду. Чем вы сегодня ночью заняты, Васич?
Васич:
— Усмиряю бунт в штабе, генерал. Мои офицеры утверждают, будто штаб армии и Верховное командование бросили нас на Сувоборе, где мы подохнем от голода на морозе. Те, кто не напорется на пулю или не будет разорван снарядом. У офицеров есть возможность достойно покончить с жизнью. Несколько минут назад мой адъютант, подпоручик, выстрелил себе в глаз. Самоубийство на снегу. Метель не прекращается.
Генерал Мишич:
— А что же думают у вас солдаты, если офицеры кончают самоубийством?
Васич:
— Оставшиеся в живых от усталости, болезней и голода не способны ни о чем думать. Ждут, пока что-нибудь, все что угодно, избавит их от этих страданий.
Генерал Мишич:
— А какой выход лично вы нашли? Что вы думаете делать завтра, Васич?
Васич:
— Здесь мы не можем и не должны ночевать. Я категорически это утверждаю. Если сегодня мы еще в силах выбраться из этого ада, то завтра у нас и на это не хватит сил.
Генерал Мишич:
— Не слышу вас, Васич.
Васич:
— Мы не сможем даже желать спасения. Выдержать еще час таких мучений никто не сумеет.
Генерал Мишич:
— Сумеет, сумеет, Васич. Ради того, чтобы увидеть снежинку. Чтобы слышать свой стон, человек будет держаться. Даже смерть не конец надежды, Васич.
Васич:
— Угасло все в людях. Погасла надежда, гордость. Даже ненависть исчезла.
Генерал Мишич:
— Мы с вами потому и командующие, что считается, будто у нас воля не убывает с поражением. И дух тверже любой победы. Слышите, Васич?
Васич:
— Что вы требуете от меня сегодня? Скажите.
Генерал Мишич:
— Назовите мне что-нибудь, что не является общеизвестным фактом военного характера. Что не все видят. Что можно лишь предчувствовать, когда еще ничего не видно.
Васич:
— Мне страшно, мой командующий. Здесь кругом ужас. В каждом слове. В шинели, которая на мне. И в этом покашливании, что доносится, вы его, может быть, слышите?
Генерал Мишич:
— Тогда немедленно спускайтесь с Сувобора к Теочину и Брезне. Хаджич сообщит вам о диспозиции армии.
С трудом выносил Мишич вонь ракии, которой разило отовсюду — от кирпичного пола, от стен, потолка; словно из перекипевших и прокисших виноградных выжимок была воздвигнута эта корчма, где сегодня с полудня разместился штаб армии, поскольку в Больковцах из-за надвигавшейся с Раяца канонады уже стало невозможно нормально разговаривать.
Он вышел из комнаты под навес; снаружи падал снег. Приказал Драгутину развести огонь, чтобы, глядя на него, сосредоточиться, собраться с мыслями: когда в жизни у него возникали тяжелые и безвыходные ситуации, его влекло к огню больше, чем к людям, к словам, — сражение при свете пламени, которое о чем-то своем рассказывало ему и умирало.