Время смерти

— Взводный, идут! — толкнул он Ивана.

Сбросив с головы палатку, Иван попытался встать на ноги.

— Где?

— Вон! Пятеро! Буди ребят! Подпустим ближе.

Через запотевшие стекла очков Иван смутно различал голубые фигуры, которые, покачиваясь из стороны в сторону, приближались к окопам. Он выбрался из окопа. С бьющимся сердцем переползал от солдата к солдату, будил их, тормошил, остерегал:

— Швабы! Смотри, вон! Бери на мушку, но не стреляй, пока не подам сигнала. Передай дальше.

Потом он вернулся к Савве Марину и прицелился в голубой призрак. По голубым призракам, не по людям — огонь. Вражеские солдаты остановились, словно вслушиваясь в завывания ветра. Может, о чем-то договаривались, однако в цепь не разворачивались. Оглядывались, видимо кого-то спрашивали. Или поджидали. Иван дрожал всем телом от мысли, что вот сейчас он будет стрелять по ним, как по мишени на учебном стрельбище; он может убить любого, кого выберет сам, чтобы убить. По его команде уложат по меньшей мере человек двадцать. Даже в своих «Истинах» не посмеет он записать, как однажды спозаранку на Сувоборской Превии, на торжественно белом снежном поле, по его команде было убито три десятка неприятельских солдат. Люди, люди. Ужасно. Но возможно. Его волновало это ощущение своей силы. И он испытывал еще какое-то чувство. Жуткое. Посмотрел на Савву Марича; тот прижался правой щекой к прикладу, и спокойствие, завладевшее им, концентрировалось в его лице. Это убежденность, а вовсе не ненависть, подумал Иван и вдруг почувствовал уверенность и силу через какой-то миг отдать команду. Он должен и может это сделать. За спиной у вражеских солдат, которые по-прежнему стояли, сбившись в кучу, раздался крик офицера:

— Вперед! Вперед! Вы даже ветра боитесь!

Настолько Иван понимал по-немецки, он не видел этого офицера, но хотел бы увидеть, хотел бы в него прицелиться. Солдаты толпой двинулись вперед. Медленно, нерешительно.

— Без команды не стрелять! — тихо произнес Иван, прижимаясь щекой к прикладу, в прорезь мушки он искал офицера, того, который не боится ветра, не боится обнаженной белизны Превии. Снег налипал на стекла очков, он почти ничего не видел, но именно в этого храбреца хотелось ему прицелиться; бесшумно подступившие вражеские солдаты представлялись ему голубыми и белыми пятнами, все менее напоминая людей. Нужно дождаться этого храбреца, которому не страшен даже ветер.

— Без команды не стрелять! — повторил он более твердо.

Богдан Драгович был ошарашен, ошеломлен тем, что может сейчас, не подвергаясь опасности, убить любого, кого захочет, из тех, кто медленно брел по склону Превии, уминая глубокий снег; его пугало, что ему придется убить человека, не оказывающего сопротивления, ничем не угрожающего лично ему, Богдану Драговичу; мушка его винтовки плясала, взгляд переходил с одного солдата на другого; он не знал, в кого целиться, кого убить. Он не видел лиц, не различал чинов; как среди них определить преступника, одного из тех, что убивают сербских стариков и детей, вешают крестьян, насилуют женщин: как узнать грабителя, захватчика, мародера? Того, что ранил майора Гаврилу Станковича, правдолюбца, давшего ему возможность искупить свою вину. Там в черной воронке, где он зарыдал от боли, непонятной боли по Гавриле Станковичу, для него началась другая война; эта война обрела гораздо более широкий и неизбежный смысл, более глубокий, чем все известные ему дотоле причины. Мушка остановилась и теперь подрагивала на огромной фигуре толстого солдата, голова которого была повязана черным деревенским платком. Украденным платком. Его он уложит, этого толстяка, наверняка он грабитель, наверняка гад, раз он такой жирный и нахальный — посмел повязать голову украденным у бедняка платком.

Залп взвода, которым командовал Иван, разорвал тишину, и подступавшие вражеские цепи поредели. Уцелевшие растерянно остановились, не понимая, откуда их накрыл огонь; только очень немногие упали в снег вслед за убитыми и ранеными.

Толстый солдат, повязанный черным деревенским платком, повернулся, чтобы бежать назад, но Богдан выстрелил прежде, чем он успел это сделать, и тот свалился в снег. Богдан послал и вторую пулю в черную тушу на снегу. Новый залп по команде Ивана настиг тех, кто, застряв в снегу, пытался прицелиться и выстрелить; а те, кого и на сей раз миновали пули, пытались бежать по глубокому снегу, выдирая из него ноги, точно они были связаны невидимыми веревками. Богдан уложил еще одного и бросил винтовку: будь сейчас ночь, убежал бы, зарылся бы в снег, чтобы не видеть, как на снегу чернеют убитые им люди. Зубы его выбивали дробь.

Без шинели, задыхаясь, прибежал Лука Бог, крикнул:

— Вперед! В атаку, матерь их швабскую! Зубами их рвать! Реки крови пустить!

Люди поднимались. И не особенно торопясь, с трудом шли по снегу, шли, чтобы прикончить оставшихся в живых врагов.

— Вы видите, какие они рыхлые? Слабее нас, что я вам говорил? — Лука Бог шел позади цепи, размахивая револьвером. — Если б каждая сербская рота уложила столько швабов, Потиорек через три дня смылся б из Валева! Вперед, вон к тому склону и вон той макушке! Трофеи после боя собирать, мать вашу воровскую! Дачич, нечего обшаривать покойников, живых догоняй!

Алекса Дачич не обращал внимания на вопли Луки Бога. Перебегая от трупа к трупу, он выворачивал сумки. Пустые. Пожрать нечего. Только у четвертого удалось ему обнаружить пайку хлеба, кисет с табаком и кофе.

На склоне Превии солдаты остановились, открыли стрельбу по обозу.

— Лошадей не бить! Только по людям! По людям! — орал Лука Бог.

Среди убитых, черневших на белоснежном склоне Превии, и встретились Иван с Богданом. Вглядывались друг в друга: убил? Молчали. Боялись признаться в содеянном. Богдан протянул Ивану половину сигареты; Иван прикурил от его огонька, впервые жадно, глубоко вдыхая дым. Они курили, молчали и смотрели, как солдаты наскоро обыскивали убитых врагов, стаскивая с них шинели и башмаки. Было тихо, наискось сыпал густой снег.

Тишину на Превии рассекла длинная очередь, испугавшая роту, поглощенную сбором трофеев и одежды с убитых: занятых поисками хлеба, табака, консервов босых и раздетых солдат устрашил пулемет. Точно застигнутые на месте преступления мелкие жулики, кинулись они врассыпную, в первое попавшееся укрытие, прижимались к покойникам, прятались за ними, поворачивали их набок, чтоб было надежней.

Иван с Богданом окапывались в снегу, чувствуя вину за эту внезапность, своего рода отмщение за легкую победу. Они не знали, что делать дальше; ждали команды Луки Бога, но тот не появлялся. Ниже них в снегу ликовал Савва Марич, никогда не заглядывавший в сумки и карманы погибших:

— Думать надо, дурни! У живого забирай, а усопшего не трогай! Погляжу-ка я, как вы теперь…

Пулемет на вершине умолк, расчет менял ленту. Затем продолжал бить, стоило кому-нибудь приподнять голову.

— Драговин, давай со своим взводом на этого гада! — закричал Лука Бог.

Богдан посмотрел на вершину, поросшую можжевельником и какими-то корявыми деревцами: склон метров триста, абсолютно голый, не укрыться. В глазах у него Иван увидел страх, щеки над вислыми усами заливала бледность.

— Хочешь, вместе пойдем? — предложил он, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Еще чего! Когда я пойду в атаку, ты с ведрами за водой сбегаешь! — рявкнул Богдан, натягивая шапку на самые брови; наряду с большой опасностью он чувствовал какой-то пьянящий восторг от вида чистого, белого пространства, волнение перед возможностью и неизвестностью подвига. — Первый взвод, цепью, ориентир — срезанная вершина! За мной! — крикнул он и попытался было броситься бегом, но, до пояса провалившись в сугроб, заметался, взрывая облако снега вокруг себя, и, наверное, поэтому пули миновали его, хотя густо роились над головой. Ложиться он не хотел: понимал, что Лука Бог, Иван и вся рота смотрят на него. Оглянувшись, увидел, что никто из солдат не последовал его примеру. Он звал их, угрожал. Они стреляли лежа, но не туда, куда было приказано. Кто-то крикнул: