Время смерти

Схватив сумку, кинулся бриться. Только б они не пошли дальше, только б ее не потерять. Догонит. Узнает имя и откуда она. Война к рождеству должна кончиться. Выбритый, чуть почистившийся, застегнутый на все пуговицы, он стремительно вернулся в сад: она была там же, только в канаву спустилась, держится за пенек обломанной сливы и смотрит на коня. Он пошел к ней; быстрым взглядом она остановила его и улыбнулась. Невиданное дело. Да, она в самом деле красивее Наталии. А он не мог вернуть ей улыбку, судорога свела челюсти, бил озноб. Пробормотал:

— Как зовут тебя?

— Косанка. А как зовут твоего коня?

— Драган.

— Красивый какой!

И не сводила глаз с лошади; он ждал, что теперь она спросит, как же его зовут. Ее окликнули, она молча пошла. Даже не взглянула на него. Адам смотрел ей вслед, ухватившись за голую ветку сливы; девушка исчезала в толпе, среди скотины, которая вдруг сорвалась с места, точно ее хлестнули, и кинулась вперед. Адам выскочил на дорогу, запыхавшись, догнал девушку: она обернулась и встретила его удивленным взглядом своих в самом деле зеленых глаз и улыбкой, значительно более долгой и совсем иной, чем в саду. Охваченный жаркой дрожью под рваной и грязной курткой, он молча шагал рядом с нею. Две ночи он не спал, да, а вчера получил контузию; если слышит неважно, то видит хорошо. Девушка тоже молчала, глядя прямо перед собой.

— Откуда ты, с кем идешь?

— Какое тебе дело, солдатик, с кем она идет? Лучше б вернуться тебе на свое место!

— Я тебя, как сын, спрашиваю, куда путь держите? Может, я помочь вам смогу. Я вам могу помочь. — Он злился на самого себя за то, что голос дрожал, и он не сумел завершить свою мгновенно пришедшую в голову спасительную мысль направить их в Прерово, чтоб они остались там, у него в доме, пока война не закончится и он не вернется домой. Его шаг был шире, и он шел чуть впереди, видел ее глаза, замечал, куда они смотрели, а она наклонила голову, синяя шаль закрыла глаза. Он не должен ее отпускать, нельзя позволить ей затеряться в этой сумятице. Пусть война оканчивается как угодно. Для него война должна окончиться только ею.

— Я тебе, старая, всерьез говорю. Меня зовут Адам Катич, из Прерова я, что под Паланкой. Отец мой известный торговец, а дед — Ачим Катич, может, слыхала о нем. Я один у них.

— У своей матери ты один. Если ты хозяин, то только самому себе.

— Идите прямо в Прерово, в мой дом. — Он положил ей на плечо руку, наклонился к ней, шептал в платок: — Сама видишь, старая, эта беда неведомо чем может обернуться! Куда ты денешь парня и Косанку? Подохнут они у тебя в грязи да под снегом. Не вру я тебе, никогда никому не врал, клянусь жизнью своей!

— Шел бы ты от меня, солдатик! Швабов поджидай, а за юбки не цепляйся, пес.

Он остановился, растерянный и оскорбленный, повернулся, чтоб еще раз увидеть лицо девушки. В поисках утешения и надежды. А она смотрела прямо перед собой, сгибаясь под своей огромной шалью, и сжимала руку мальчика, который словно катился вперед, сверкая по сторонам глазами.

— Слушай, тетка, ты совсем рехнулась! Я тебе и всем твоим добра желаю.

— Отчего это ты мне должен добра желать?

— Вот просто захотелось мне пожелать вам добра. У тебя, наверное, сороки еще не совсем мозги выклевали, чтоб отказываться от своего спасения. Запомни: Ачим Катич, Прерово под Паланкой. Скажи, что послал Адам. Встретились мы на дороге, я вас и послал. Больше ничего. Вот тебе фотография моя как доказательство. — Он извлек из бумажника свою фотокарточку — кавалерист, верхом на Драгане, — сунул старухе за пазуху. А та бросила ее в грязь на землю.

Он едва удержался, чтоб не сунуть бабку носом в грязь. Девушка, опустив голову, тащила вперед мальчика, вслед за овцами и лошадьми. Пристыженный, он нагнулся за своей фотографией и стоял, глядя девушке вслед, маленькой, стройной, гораздо, гораздо более красивой, чем Наталия. Неужто он больше никогда ее не увидит, неужто она сейчас навсегда уйдет от него? Э, не годится так, душа моя. Он догнал ее и долго молча шагал рядом, ждал, что она сама что-нибудь скажет, еще раз улыбнется или хотя бы взглянет. Ему было безразлично, что старуха не переставала лаять на него, идя позади. Что делать? День еще. Он оглянулся: солнце склонялось к Малену и к германской артиллерийской батарее, которая вела беглый огонь. Надо возвращаться в эскадрон: могут приказать выступать, Драган останется один под сливовым деревом, оседлает его какой-нибудь офицер. С трудом удалось спасти коня от командира полка, а несколько дней назад потребовали его под командира дивизии и отвязались лишь после того, как он твердо заявил, что на месте прикончит лошадь, если кто-либо попытается забрать ее у него — друга, товарища детства, участника ночных прогулок с Наталией вдоль Моравы, по лугам и кукурузным полям. Командир дивизии может оседлать коня, но, пока я жив, мой конь под ним ходить не будет. И разное он еще говорил им, готовый ко всему. Он встретил взгляд Косанки и задушил девушку своим шепотом:

— В селе, где заночуете, жди меня возле церкви. Если церкви нет, то возле школы. Школы не будет, возле корчмы. Корчмы не окажется, то будь в доме на перекрестке посреди села. Погоди… Если темно будет и в селе не найдешь перекрестка, тогда остановись в доме у моста… А если моста не будет… если не будет, не будет… — Что делать, если село в горах и моста нету? — Тогда выбери последний дом на выходе из села, по дороге на Лиг, ладно, Косанка? — Он положил ей руку на плечо, но тут же снял; уверен, не для того она появилась, чтобы уйти от него. — Если в первом селе ночевать не будете, то во втором это уж точно, скоро стемнеет. И тогда все так же, как я тебе сказал. Будь там, где договорились, жди меня, я никогда не обманывал.

Девушка как будто чуть кивнула.

Он склонился к ней, ближе к ее лицу, они шли рядом, может, и касаясь друг друга, может, она что-то ему и шепнула; он растворился в коричневых крапинках, в ясной светлой зелени невиданных ее глаз.

Канавой возвращался Адам к своему эскадрону, который остался в сливовом саду, внизу, далеко за поворотом, возле села. Шагал прямо по лужам, уныло повесив руки, не обращая внимания на беженцев, которые удивленно разглядывали солдата, в одиночестве двигавшегося им навстречу.

Эскадрон строился между деревьев. Командир взвода, заметив его, кричал, лаялся, помянул его мать. Адам кинулся к разбушевавшемуся подпоручику Томичу, который размахивал нагайкой и жевал конфету. Не откозыряв, кинул ему в лицо:

— Слушай, ты, господин подпоручик! Я тебя головы лишу, если ты еще раз помянешь мою мать. Слышишь? Не задевай меня.

Подпоручик Томич жевал конфету и размахивал нагайкой над его головой, но не решался ударить или резко ответить.

— Запомни, я — Катич и за свою мать голову тебе отрублю и в грязи вываляю! Братья, вы слыхали, что я ему сказал?

— Бунтуешь? Бунтуешь?

Отвернувшись от него, Адам поспешил к Драгану. Во взоре у того тучи! Он посмотрел на Мален и Сувобор: сползая с них, облака наваливались на остатки горизонта, затягивая поле боя; солнце опускалось в тыл австро-венгерской артиллерии, к Дрине. Он ласкал коня, успокаивал. Что ты так глядишь на меня, Драган? — шептал ему в ухо. Быстро оседлав, встал в строй; раз она вслух не отказалась прийти, значит, согласна, придет. Так полагается по этому их женскому закону.

Команды офицера исполнял Драган; всадник их словно и не слышал; у него болели ребра от удара винтовкой и о землю, когда вчера их накрыла «свинья», в клочья разнеся Лазича, Светолика и Борка. Колонна кавалеристов двигалась по отдыхавшему под паром полю, затем через вырубленный лес. Адам отпустил поводья, Драган ступал, как всегда, уверенно, ни разу не споткнулся; когда пошли рысью, он понес его мягко, ровно, надежно. Они мчались к Колубаре навстречу пулеметному огню. Где бы ни пришлось оказаться, чуть стемнеет, он отправится искать. Никогда прежде не слыхал он такого имени — Косанка. Невиданная, красивее Наталии. Сейчас, когда все люди и целые государства ставят на карту все, ради чего — неизвестно, почему бы ему не вырваться из этого омута дня на три и не отвезти ее в Прерово? А потом прямо к командиру полка, тот его знает по Драгану, и доложить все как есть. Если он человек и серб, сделает внушение, и все, а если офицерский выродок, то пусть и свобода, и Сербия, и его собственная голова летят на дно Моравы!