Курский перевал

В окопе наблюдательного пункта, опираясь локтями на бруствер, сгорбился генерал Катуков. В такой же позе, напряженно глядя на закрытые дымкой вражеские позиции, стоял он и час назад, когда Федотов ушел в блиндаж, чтобы принять доклады командиров частей о занятии исходного положения для наступления.

— Вы бы вздремнули, Михаил Ефимович, — подошел к нему Федотов.

— Не могу, — шумно вздохнул Катуков, — уж, кажется, черт знает в каких только переделках не бывал! Как говорят, огни и воды и не только медные, а даже ржавые трубы прошел, но если предстоят серьезные бои, совладать с собой не могу. И главное — знаю же, точно знаю, что все сделано, все готово, причин для волнений нет, а нудит и нудит на душе, словно червяк подтачивает. Не могу ни спать, ни есть, ни думать спокойно, пока бои не начнутся. Вот кому позавидуешь, — кивнул он на темное углубление окопа, где, закутавшись в плащ, свернулся опять прибывший в дивизию Федотова полковник Столбов, — храпит, как целый оркестр!

— Простите, товарищ генерал, — сбросив плащ, приподнялся Столбов, — может, и дал небольшой концертик, но вот уже больше часа, как мои инструменты бессильно молчат.

— Что же такое, рассохлись, что ли? — подмигивая Федотову, усмехнулся Катуков.

— Тональность потеряли в предчувствии свиста, а не аплодисментов в сегодняшнем концерте, — оправляя китель и причесывая растрепанные волосы, ответил Столбов.

— Что вы говорите? — иронически воскликнул Катуков. — Неужели все так мрачно?

— Мрачно не мрачно, а все же хмарновато, — в тон Катукову ответил Столбов и, кивнув головой в сторону противника, настойчиво спросил: — Сколько он своих зверей бронированных против каждых десяти ваших коробочек может выставить?

— Сколько точно будет их танков против наших, сказать трудно, но в общем-то теперь у нас танков в шесть-семь раз больше, — ответил Катуков.

— Во! — встряхнул крупной головой Столбов. — Вы в семь раз сильнее противника и все же говорите, что червячок-то вас гложет, подтачивает. И пушкари тоже небось охают да тревожатся. У них тоже беда: против каждой немецкой пушки они выставили шесть своих. Во! Шесть против одной! — еще резче встряхнув головой, подчеркнул Столбов. — А что нам, бедным авиаторам, делать? Не семь и шесть против одного, а всего лишь десять своих самолетов против девяти фашистских можем выставить мы. Десять против девяти! От такой арифметики не очень-то вздремнешь!

— Не горюй, полковник, не привыкай хныкать, — жилистой рукой дружески похлопал Катуков по плечу Столбова. — В сорок первом не десять против девяти, а один против десяти, а то и еще меньше бывало, но выдержали. Я помню, — помолчав, с блуждающей на лице улыбкой продолжал Катуков, — перед московским наступлением считали мы, считали, мозговали, мозговали и даже на самом главном направлении не могли сосредоточить и десяти танков на километр фронта. А сейчас мы бросим до семидесяти танков на каждый километр фронта, и не на каком-то одном направлении, а в широченной полосе, которую и пушкой насквозь не прострельнешь.

— Да, под Москвой, — увлекся воспоминаниями и Федотов. — Под Москвой мы еле-еле наскребли два десятка орудий и минометов на километр фронта.

— А теперь? — оживленно спросил Катуков.

— Чуть-чуть больше, — усмехнулся Федотов и, погасив усмешку, вполголоса добавил: — Двести тридцать орудий и минометов на каждом километре всего фронта наступления.

— Четыре сорок шесть, — взглянув на часы, озабоченно сказал Федотов. — Сейчас дадим первый пятиминутный огневой налет всей массой артиллерии и минометов.

— А мы сразу же после этого удара бросаем бомбардировщики на тылы и огневые позиции фашистской артиллерии, — сказал Столбов, прилаживая шлемофон.

— А я буду вздыхать, на ваши действия глядючи, и ждать своего часа, — шутливо добавил Катуков и, привалившись на бруствер, вновь устремил взгляд на вражеские позиции.

Второй час, все нарастая и ширясь, гудела канонада. Вначале Алеша Тамаев смотрел на кипевший метрах в восьмистах впереди шквал огня и дыма, потом, потеряв к нему всякий интерес, рядом с Гаркушей и Васильковым сел на дно окопа и, когда принесли завтрак, почти совсем забыл, что над головой свистит и воет раскаленный металл, а недалеко впереди ахают тысячи взрывов.

— Почта, братцы, почта! — пробираясь по заполненной людьми траншее, выкрикивал рыжеусый письмоносец. — А-а-а! Пулеметчики! Вот тебе, Тамаев, получай. А вам, братцы, потом, завтра или послезавтра. Не волнуйтесь только, не переживайте, обязательно принесу.

— Ашот, Ашот едет! — прочитав письмо, вскрикнул Алеша.

— Ашотик выздоровел! — оторвался от завтрака Гаркуша.

— Выздоровел! Выписывается! Вот читай: «Хотели меня в запасной полк отправить, а я самому майору сказал, что все равно убегу на фронт, к нашему пулемету. Майор ругался. «Ты, — говорит, — слабый». А я как схватил большой-большой палка и раз, раз — на кусочки переломал. «Вот, — сказал я, — какой слабый. Так и фрица изломаю».

— Ай да Ашотик! — буйно восторгался Гаркуша. — Ведь надо же: перед майором палку раскромсал! Вот кавказская кровь! Вот орел!

— Как завтрак? — выйдя из хода сообщения, спросил майор Лесовых, только вчера вернувшийся из медсанбата.

— Замечательный, — ответил Васильков.

Лесовых, опираясь на палку, прошел к выступу окопа и, кивком головы пригласив пулеметчиков садиться, весело сказал:

— А земля-то украинская совсем рядом, всего полтора десятка километров.

— Эх, товарищ майор, хоть верьте, хоть не верьте, — строго нахмурив кустистые брови, воскликнул Гаркуша, — во сне стал видеть землю украинскую! Я же распробродяга из всех бродяг! И где только меня черти не носили! Уж не говорю там про Мурманск холодный и Сибирь таежную, где я, наверно, дерев тыщ сто свалил. И в Ташкенте и в том городе, что отцом яблок называется, — в Алма-Ате побывал. Не совру: заколачивал я гарно. Не то что в Одессе на бычках да барабульке. А вот приеду в новое место какое, обжиться еще не успею, и опять Одессой и во сне и в здравом рассудке брежу. А теперь, ну, просто сил нету! Хоть бы глазком одним на море глянуть!

— Скоро, совсем скоро и Днепр увидите и море, — сказал Лесовых. — Война уже явно переломилась и на убыль пошла. Вот рванем сегодня — и, как в гражданскую войну говорили, даешь Харьков! Даешь Днепр! Даешь Киев и Одессу!

— Ой, товарищ майор, — без обычного притворства вздохнул Гаркуша, — далеконько еще до Одессы! Если пешком шагать, пятки до костей сотрешь.

— А ты их салом смажь, — шутливо бросил Саша Васильков.

— Точно! — с готовностью подхватил Гаркуша. — А ну, Лексей, — подтолкнул он Тамаева, — пулей на кухню и скажи, что Потап Гаркуша сала требует.

— Только не топленого, а шпик, окорочок или грудинку на крайность, — добавил Саша.

— Точно, — с напыщенной строгостью подтвердил Гаркуша, — тильки щоб та свинятина не шкуреная была, а паленая. Щоб кожуринка румяненькая, як персик, и щоб на зубах похрустывала.

Лесовых, улыбаясь, смотрел на веселых пулеметчиков и настороженно вслушивался в гул неумолкавшей артподготовки. Он всю ночь ходил по подразделениям, в шести ротах побывал на партийных и комсомольских собраниях, много выступал и говорил с солдатами, но усталости совсем не чувствовал. Он хотел до начала атаки посидеть с пулеметчиками, немного отдохнуть, но в окоп вбежал Дробышев и одним духом выпалил:

— Приготовиться к выдвижению на рубеж атаки!.. Простите, товарищ майор, — увидев Лесовых, продолжал он. — Семь сорок, сейчас будет огневой налет «катюш».

— Командуйте, командуйте, — одобрительно сказал Лесовых. — Я на минутку к вашим пулеметчикам заглянул. Если кто меня спрашивать будет, скажите, в третий батальон ушел. Ну, товарищи, желаю самого, самого лучшего!

Он хотел сказать хоть что-нибудь сильное и возвышенное, но мгновенно изменившиеся после приказания Дробышева лица пулеметчиков выражали одновременно столько решимости и напряжения, что обычные слова казались Лесовых слабыми и не способными выразить даже крохотную частичку их переживаний. Он стиснул руку самого молодого из всех, Алеши Тамаева, с силой прижал его к себе и поцеловал в щеку.