Страница 44 из 55
«Вирджинец» папане нравился. Он даже не притворялся, что не смотрит.
— Надо вспомнить, — отозвался он, — Не уверен, но где-то точно видел.
У Синдбада не получалось правильно выговорить «вирджинец». Хуже того, он не знал, почему герой так зовется, что означает «вирджинец». А я знал.
— Потому что он из штата Вирджиния.
— Правильно! — говорил папаня, — Фрэнсис, ну вот дублинцы — они откуда?
— Из Дублина? — неуверенно предполагал Синдбад.
— Молодчина.
Папаня подтолкнул меня локтем. Я тоже подтолкнул его, коленкой в ногу, потому что сидел на полу у ног папани. Маманя спросила: «Сейчас реклама начнётся, хочешь, чайку заварю?» Он отказался, затем передумал и выкрикнул: «Давай!»
Во время новостей они всегда обсуждали эти самые новости. Чаще всего это была не то чтобы беседа, а так, ремарки по ходу действия.
— Чёртов идиотище.
— Вот именно.
Легко было догадаться, когда папаня хотел обозвать телегероя чёртовым идиотищем: он по-особому скрипел креслом. Чёртов идиотище непременно был мужчина, и непременно давал интервью.
— Да кто его спрашивает?
Спрашивает Чёртова идиотища журналист, но я понимал, что папаня имеет в виду. Иногда я успевал выругаться раньше самого папани.
— Чёртов идиотище!
— Молодец, Патрик.
Маманя не ругалась, когда я говорил «Проклятье» или «Чёрт» во время новостей. Новости вообще — вещь скучная, но надо уметь их смотреть, тогда станет интересно. Ослышавшись, я решил, что американцы сражаются во Вьетнаме не с герильями, а с гориллами. Экая бессмыслица! Израильтяне сражаются с арабами, а американцы, значит, — с гориллами. Радовало, что у горилл собственное государство, не зоопарк какой-нибудь. А американцы, гады, их за это убивают. Гориллы, самое удивительное, тоже вовсю били американцев: окружали, брали в плен, обстреливали с вертолётов. Горилла — и вертолёт! Дельта Меконга. Зона демилитаризации. Тет-Оффензив. Гориллы в зоопарке не были похожи на упорных бойцов: славные такие, похожие на старичков, умные. Шерсть грязная, зато руки — просто блеск, мне б такие ручищи. Я ни разу не лазил на крышу. Кевин лазил. Кевинов папаня застал Кевина на крыше и убил, а ведь Кевин залез всего-навсего на плоскую крышу кухни. Я болел за горилл, хотя двое моих дядьев и две тётки жили в Америке. Я сроду их не видел. Однажды на Рождество они прислали нам с Синдбадом по пять долларов. Не помню, на что я потратил свои пять долларов.
— Нет, чтобы семь долларов прислать, я же старший.
К тому же я забыл, которые дядя с тётей прислали десятку: то ли Брендан и Рита, то ли Сэм и Бу. В Америке у меня жили семеро двоюродных братьев, и двое из них — Патрики. Мне они были глубоко безразличны: я болел за горилл, пока не задал папане вопрос:
— А зачем янки сражаются с гориллами?
— Что-что?
— Зачем янки сражаются с гориллами?
— Мэри, ты слышала? Патрик спрашивает, зачем янки сражаются с гориллами.
Маманя с папаней не смеялись, но уж поверьте, это было смеху подобно. Я чуть не разревелся, так было стыдно. Я, дурак такой, больше всего на свете боялся опозориться. Боялся и ненавидел. Учёба, школа из этого и состояла — самому не опозориться и порадоваться позору других. И вот сейчас… Ну, дома — не в школе. Папа просто сказал, что герилья — это партизаны, и сразу всё прояснилось.
— Невозможно победить, — повторял папаня.
Я болел за них, за партизан.
Тут показали Чарлза Митчелла в студии.
— Вот те раз, у него галстук набекрень.
Потом показали Ричарда Никсона.
— Какой носяра! — сказал папаня, — Вы только полюбуйтесь.
— Между прочим, очень представительный мужчина.
Никсон пробыл на экране недолго, только пожал руки каким-то типам, и снова показали Митчелла. На этот раз галстук висел ровно. Папаня с маманей засмеялись. Засмеялся и я. Дальше не показали ничего особенного: только двух дохлых коров и крестьянина, который про них объяснял. Крестьянин злился. Кресло по-особому скрипнуло.
— Чёртов идиотище.
Всё как обычно. Ни намёков, ни жёсткости в голосах, ни оборванных фраз. Всё нормально.
— Пора сыночке баюшки.
Я не возражал. Хотелось немножко поваляться без сна. Поцеловал маманю с папаней на ночь. Папаня пощекотал меня колючим подбородком. Я отпрянул. Ладно пусть хватает меня, пусть даже с кресла не встаёт. И снова отпрянул.
— Твои папаня с маманей дерутся?
— Нет, что ты!
— Ну, не в том смысле, что тумаки и пендели раздают. Кричат там. Выясняют отношения, короче.
— Это да. С утра до вечера и с вечера до утра.
— Серьёзно?
— Ну да.
Я прямо обрадовался, что задал этот вопрос. Весь день набирался духу и вот задал. Мы ходили пешком в Доллимаунт, по дороге потолкались, потому что замёрзли, и теперь вот возвращались. Я терпел, не спрашивал до самого Барритауна, почти до магазинов.
— А твои? — спросил Кевин.
— Что мои? Дерутся?
— Ну да.
— Никогда.
— Да ну, раз ты спрашиваешь, наверняка дерутся.
— А я говорю, не дерутся! Ссориться ссорятся, ну так все ссорятся.
— Так чего ж ты пристал с расспросами?
— Дядька мой с тёткой, — выдохнул я, — Маманя тут папане рассказывала. Короче говоря, засветил он тётке промеж глаз. А тётка не промах, она ему как врежет и давай в полицию звонить.
— И что полиция?
— Что полиция? Арестовали, — врал дальше я, — приехали на машине с мигалками и сиреной и прямо арестовали.
— В тюрьме он?
— Да нет, отпустили. Взяли подписку, что никогда больше не будет драться. Бумага такая, и на ней расписываются и число ставят. А если опять, значит, загремит в тюрьму на десять лет, а моих братьев двоюродных загребут в Артейн, а тёте оставят одних дочек, потому что всех ей так и так не прокормить.
— Какой он, твой дядька?
— Здоровенный.
— Десять лет, — ужасался Кевин.
Нам самим было по десять лет.
— Просто двинешь кого-нибудь, и сажают на десять лет. А она? — вспомнил Кевин, — она ведь тоже его колотила!
— Ну, несильно, — сказал я.
Врать и выдумывать чушь я любил; нравилось, как очередная небылица приходит в голову, наполняется смыслом, расширяется, и ври себе, покуда не наврёшься. Это как соревнование, в котором всегда побеждаешь. Я сочинял — и немедленно выкладывал, но верил, по-настоящему верил! А если веришь, это не то, что попросту врать. Но зачем я полез к Кевину?! При чём тут Кевин, что он дельного посоветует? Лайама, Лайама спросил бы! Сейчас, положим, вывернулся, но вдруг Кевин протреплется своей мамане, а она передаст моей. Они, правда, не дружат, это ясно и из того, что они не останавливаются, встретясь на улице, у магазина, будто бы заняты ужасно, некогда, торопятся. Она раззвонит мамане, маманя спросит: зачем же ты, сыночка, на дядю с тётей такую чушь наклепал? Сомневаюсь, что сумею выкрутиться. Враль-то я враль, но не самый великий враль во Вселенной.
— Но, сыночка, зачем же ты спрашивал про пап и мам, которые дерутся?
И придётся бежать из дому.
Тётю с дядей я не назвал по именам. Причём сознательно.
— Я так, лапшу ему на уши вешал.
Я всё равно думал, как бы смыться.
— Очки втирал.
Я сто лет — пока Хенно точил лясы с другим учителем — таращился на карту Ирландии.
— Водил за нос вокруг пальца.
Маманя бы засмеялась. Всегда выдам что-нибудь в этом роде, а она смеётся. Считала меня умником, потому что я умел сказануть.
— Джентльмены, на несколько минут я вас покину, — возвестил Хенно. С каким же удовольствием мы услышали это: прямо ощущалось, как весь класс одновременно расслабил спины, выдохнул.
— На несколько минут я вас покину, — сказал Хенно, — Дверь останется открытой. И помните — мои знаменитые уши!
— Да, сэр, — сказал Злюк Кэссиди, который за словом в карман не лез. Любой другой за такую шуточку получил бы нешуточную порку.
Хенно выскочил за дверь. Мы ждали. Он вернулся и ну топтаться в дверях. Мы сосредоточенно смотрели в учебники, типа не интересуясь, кто там в дверях стоит, учитель, не учитель. Топает — постоял — опять потопал. Ф-фу, уходит.