Страница 37 из 55
Папаня тащил за руку Синдбада, грозно нависая над ним. Однако не бил пока. Синдбад поник головой. Он не толкался, не рвался, не пытался освободиться.
— Господи Иисусе, — повторял папаня.
Синдбад напихал сахару в цистерну с бензином мистера Хенли.
— Зачем ты это сделал? Почему ты всё это творишь?
Синдбад ответил чётко и ясно:
— Меня искушает сатана.
Пальцы папани разжались. Он нежно взял Синдбада за щёки.
— Хватит реветь. Перестань. Слезами горю не поможешь.
Я запел:
— Наша радость, наше счастье,
Краше всех в родном Белфасте…
Папаня подхватил, взял Синдбада на руки и покружил его. Потом пришла моя очередь.
Впервые услышав этот звук, я безошибочно узнал его, но умом не понял, что это и почему. Родители были на кухне. Я один играл в прихожей: лёжа на животе, пускал игрушечный «Роллс-ройс» по гладильной доске. Там отбился кусок, и с каждым проездом «Роллс-ройса» отваливалось всё больше краски. Зато стук был здоровский. Мама с папой переговаривались.
И тут я услышал звук удара. Разговор прервался. Я схватил с доски Роллс-ройс. Со свистом распахнулась кухонная дверь. Это вышла маманя. Быстро побежала наверх, я даже пропустить её не успел, — чем выше, тем быстрее.
Только сейчас я понял, что узнал звук пощёчины. Дверь в спальню закрылась.
Папаня остался на кухне один. Он не выходил. Дейрдре проснулась и ревела в колыбельке. Открылась и закрылась задняя дверь, и я расслышал папанины шаги на дворе. Он бродил туда-сюда по тропинке; его было видно через волнистое стекло парадной двери. Его очертания радужно переливались и гасли, когда он приближался к калитке. Куда он пойдёт? Я не двигался с места. Маманя должна, должна была спуститься. Дейрдре заливалась.
Ударил, ударил. Прямо по лицу; шлёп. Попытался представить себе: бессмысленное что-то. Но слышал же пощёчину! Маманя выскочила из кухни и сразу пошла в спальню.
Прямо по лицу.
Я смотрел. Слушал. Стоял. Караулил её.
Ничего не случилось.
Я не понимал, что делать. Если бы я там оказался, он бы никогда… Вот и всё тут. Я перестал спать. Прислушивался. Когда заклонило в сон, побежал в ванную и окати пижаму холодной водой. Всегда быть начеку. Это значит — чтобы было неудобно и холодно, а то угреешься и захрапишь. Дверь приоткрывал. Прислушивался. Ничего не слышал. Домашку делал по сто лет, чтоб не ложиться подольше. Переписывал страницами учебник английского языка и врал, что это задано. Заучивал правописание слов, которых в программе и не было, просил маманю проверить.
— С-у-б-м-а-р-и-н-а.
— Хороший мальчик. Субстанция?
— С-у-б-с-т-а-н-ц-и-я.
— Хороший мальчик. Чудно, чудно. А как остальное?
— Я сделал.
— Что сделал-то? Покажи.
— Прописи.
Она сравнила страницы книги — две страницы без единой картинки, — и страницы моей писанины.
— И для чего вы этим занимаетесь?
— Для красивого почерка.
— Превосходно.
Я писал и писал за кухонным столом, потом шёл за ней в гостиную. Когда маманя укладывала девчонок, он сидел со мной в комнате, значит, ничего не случалось. Мне нравилось переписывать учебник, я этим просто наслаждался.
Он улыбался мне.
Я любил его. Ведь он же мой папаня. Смысла не было. Ведь она же моя маманя.
Я стоял на кузне один как перст. Наверху кричали. Стучу по столу — совсем не громко. Ещё постучал. Звук что надо. Хотя какой-то глуховатый, пустой. Может быть, снаружи по-другому слышно. Из прихожей. Интересно, он, когда разойдётся, стучит по столу? Очень возможно. Я снова постучал. Меня словно бес искушал, мысли разбрелись. Я застучал ребром ладони. Маманя бы выбежала с кухни, поднялась бы прямо в спальню. Промолчала бы. Не глядела бы на меня. Уж не от того, что он по столу стукнул. Я снова постучал. Старался разойтись и тоже, как он… Ведь он так оттого, что не сдержался! Наверное, поэтому она бежала мимо меня наверх. Пряталась. Наверное.
Я не знал.
Я вернулся в гостиную, где он поджидал меня. Хотел поверить, как я заучил правописание слов. Ну, пусть проверит. Не знаю зачем, я нарочно переврал одно слово. Взял и переврал, пропустил «р» в слове «субмарина».
Итак, я прислушивался, приглядывался и делал домашку.
Прихожу домой в пятницу вечером:
— А меня посадили за парту отличников.
И это была правда. Ни единой ошибки за целую неделю, все примеры решены верно. Таблица умножения на 12 — уложился в тридцать секунд. Почерк:
— Значительные улучшения, значительные.
Собрав учебники и тетради, я неторопливо прошёл за переднюю парту, где сидели отличники. Хенно пожал мне руку.
— Посмотрим, сколько вы просидите на сем высоком месте, — пошутил он, но прибавил, — Вы молодец, мистер Кларк.
Соседом моим оказался Дэвид Герахти.
— Наше вам с кисточкой.
— Я лучший ученик, я за партой отличников сижу, — возвестил я папане.
— Правда? — изумился он, — Нехило.
И пожал мне руку.
— Давай пять. А ну скажи по буквам «Субмарина»?
— С-у-б-м-а-р-и-н-а.
— Крутота.
Дождя не было, а трава сырая. Дни короткие, не успевает высохнуть. Уроки кончились; скоро вечер. Выкопали новую канаву — широченную и глубокую. Дно зыбкое, сырое, грязь раскисла и подплывала.
— Зыбучие пески.
— Сам ты зыбучий.
— Почему это я зыбучий?
— Зенки разуй, тут одна грязь, — буркнул Эйдан из канавы, — Пески!
Лайам с Эйданом иной раз прогуливали школу. Их папаня разрешал посидеть дома — только, мол, ведите себя прилично. Ну, заметили: белые шесты торчат из травы. Сообразили, что это вехи, пошли поглядеть, что они там обвеховали, и Эйдан грохнулся в канаву, а выбраться не смог. Зацепиться было не за что.
— Тонет, тонет!
Я изучал Эйдана.
Ботинок увяз полностью. Нога по колено в грязи. Я посчитал до двадцати: вроде не вязнет дальше. Лайам побежал искать лестницу или веревку. Лучше бы верёвку.
— Как он там очутился?
Вопрос тупой. С кем не случалось-то? Упасть куда-нибудь плёвое дело. А вот попробуй выберись.
Я проверил Эйданову ногу: по колено увяз. Тонет. Кое-как держится за стенку, старается не упасть, не разреветься. Недавно плакал, по лицу видно. Я подумал, не покидать ли в него камнями. Похоже, это не требовалось.
Мы сели на ранцы.
— А в грязи можно утонуть? — озадачился Иэн Макэвой.
— Ага.
— Не-а.
— Громче говорите, — съехидничал я шёпотом, — Эйдану не слышно.
Иэн Макэвой призадумался и опять спросил:
— Нет, правда, в грязи можно утонуть?
— Бывает.
— Ботинки если засосало, и не устоишь на ногах, как раз утонешь.
Мы притворялись, что Эйдан нас не слышит. Он внизу отчаянно дёргался, пытался высвободить ногу, фиг уж с ним, с ботинком. Грязь жирно чавкала. Кевин тоже зачавкал и захлюпал, а вслед за Кевином и все мы. Эйдан поскользнулся, но не упал.
Тут-то я и затрясся. Эдак он и вправду у нас потонет! А мы стоим, любуемся! А что — отойти? Ведь и отходить как-то непорядочно. Трава вдруг показалась невыносимо мокрой, холодной. Как в том сне, когда рот забивается навозом, сухим летним навозом, не разжевать, не проглотить, рот не закрыть. Рот уже переполнен, навоз набивается глотку, в дыхательное горло, глубже, глубже. Челюсти болят, перемалывают грязь, и ясно, что поражение не за горами, а рот всё наполняется, и ни сглотнуть, ни вздохнуть, ни словечка вымолвить. Лайам привёл своего папаню с лестницей, и Эйдана вытащили. Потом Лайама с Эйданом папаня ходил ругаться на строителей. Но нам пойти тоже поругаться не разрешил.
Вот Кит Симпсон потонул, правда, не в канаве, а в пруду. В дальнем пруду, там, где ещё не вели строительство. Шесть или семь полей пройти, и тогда только пруд. Там хороший лёд, а летом полно лягушачьей икры. Совсем неглубокий, зато илистый — босой ногой ступить противно. Зимой обопрёшься на лёд, а он гудит. И вообще, это не озеро, а всего лишь пруд.
Там-то и нашли Кита Симпсона. Только что нашли. Никто понятия не имел, как он туда угодил.