Страница 33 из 55
— Ты! Заткнись!
— Что значит «заткнись»? Я комментатор, комментировать — моя работа.
— Заткнись, твой папаня алкаш.
Вот так всегда.
— Ладно, — примирительно сказал я, — Семнадцать-ноль, мы так и так побеждаем.
— Поглядим ещё.
Кевин возвратился к своей команде:
— Давайте просыпайтесь! Просыпайтесь!
А вот Лайам с Эйданом никогда не злились, если скажешь что-нибудь про их папаню.
Игра затягивалась. Эйдан устал комментировать. Темнело. К вечернему чаю игра заканчивалась. Стоит Джеймсу О'Кифу опоздать к чаю, и его маманя отдаст его порцию коту. Однажды он даже прокричала на всю улицу (Джеймс О'Киф прятался за изгородью):
— Джеймс О'Киф! Ещё минута, и твои рыбные палочки у котика в кормушке!
И он побежал домой. Потом, правда, отбрёхивался, что решил: к чаю будут не рыбные палочки, а рубленое мясо с репой. Врал небось. Джеймс О'Киф был самый большой враль в Барритауне.
Двадцать семь — двадцать три; мы выигрываем.
— Даю вам честное слово, — комментировал Эйдан, — Роджер Хант создаёт проблемы защите шотландцев.
Роджер Хант — это наш Синдбад. С ним не справиться, потому что он малявка и хорошо ведёт мяч. Кевин неплохо ставит подножки, но игра идёт на дороге, и бояться Синдбаду нечего. Сбить с ног легче того, кто одного с тобою роста. И ещё: Синдбад никогда не забивает гол сам. Передаёт мяч тому, что не промахнётся — мне, например, — я забиваю, и вся слава достаётся мне. Вот и сейчас — двадцать один гол мой. Семь хет-триков.
— А почему называется «хет-трик»?
— Потому что для хет-трика надо уметь хитрить.
Играешь за команду Ирландии — надевай кепи. Кепи — это вроде школьной шапочки с именем и фамилией. У английских кепи сверху такая штука, как шнур у папани на халате. Кепи можно даже и не носить. Ставишь в такой специальный ящик со стеклянными дверцами, и гости, когда приходят, любуются на кепи и на медали. Когда я болел, мне разрешали надевать папин халат.
Команду «Барритаун Юнайтед» придумал мистер О'Киф. Мистер О'Киф мне нравился. Они разрешал нам называть его по имени: Томми. Поначалу это казалось диким. Джеймс О'Киф, естественно, не называл его Томми, да и из нас никто не осмеливался, тем более в присутствии миссис О'Киф. И не потому, что он нам запрещал. Не называли, и всё. Джеймс О'Киф не знал, как его маманю зовут по имени.
— Агнес.
Так звать маманю Макэвоя.
— Герти, — сказал Лайам. Герти звали Лайама с Эйданом маманю.
— Прямо так на могиле и написано: Герти?
— Ага.
Пришла очередь Джеймса О'Кифа.
— А я понятия не имею.
Я ушам своим не поверил: думал, он не хочет говорить, чтобы мы не смеялись. Потому что мы смеялись над всеми именами, кроме Герти. Мы пытали его китайской пыткой с двух сторон одновременно и пришли к выводу — он вправду не знал имени родной матери.
— Узнай, — выговорил Кевин, когда мы отпустили Джеймса О'Кифа, который уже захлёбывался кашлем.
— А как?
— Пойди и узнай. Это тебе будет секретное задание.
Джеймс О'Киф был просто в панике.
— Подойди к ней и спроси, — начал я.
— Ты ему не подсказывай, — оборвал Кевин, — К обеду чтобы знал как миленький, — сказал он Джеймсу О'Кифу.
Но к обеду мы уже забыли про задание.
Миссис О'Киф была неплохая тётка.
— Джордж Бест Alan Gilzean локтем в лицо.
— Я пальцем к нему не прикоснулся, — возмутился я и остановил игру, выкатив мяч за пределы поля. — Я пальцем к нему не прикоснулся. Он сам меня с ног сбил.
Это же всего-навсего Эдвард Свонвик. Вон, стоит, за нос держится, притворяясь, что кровь хлещет ручьём. А глазки-то на мокром месте.
— Плачет, — дразнился Иэн Макэвой, — Полюбуйтесь, мужики, плачет.
Кого другого я бы не стал бить локтем в лицо. Все это знали, и всем было чихать: ведь это всего-навсего Эдвард Свонвик.
— И нельзя не согласиться, — сказал Эйдан комментаторским голосом, — что Алан Gilzean варит из этого небольшого столкновения большую кашу.
Откуда что бралось? Эйдан никогда так удачно не шутил, когда был самим собой, не комментировал. Сорок два — тридцать восемь в пользу Северной Ирландии. Шея Кевина наливалась багровым; он проигрывал. Прямо бальзам на душу. Темнело. Миссис О'Киф, заменявшая финальный свисток, могла прозвучать в любую минуту.
— «Барритаун Юнайтед».
— «Барритаунские бродяги».
Мы обдумывали название.
— «Барритаунские кельты».
— «Барритаун Юнайтед» лучше всего.
Это я сказал. Либо Юнайтед, либо никак. Мы сидели у О'Кифов в палисаднике. Мистер О'Киф, покуривал сигарету, сидя на кирпиче.
— «Барритаунский лес», — выдал Лайам.
Мистер О'Киф захохотал, а мы даже не улыбнулись.
— «Юнайтед»!
— Лучше сдохнуть!
— А давайте проголосуем, — предложил Иэн Макэвой.
Мистер О'Киф потёр руки:
— Что ни толкуй, а голосовать — самое осмысленное предложение.
— Я сказал «Юнайтед»!
— Ни за что!
— Ш-ш, — зашикал мистер О'Киф, — Ш-ш, тише. Ладно, хорошо; поднимите руки, кто за «Барритаунский лес».
Лайам приподнял руку и сразу опустил. Мы закричали «ура».
— «Барритаунские бродяги»?
Ни одного голоса.
— «Барритаун Юнайтед».
Болельщики «Манчестер Юнайтед» и «Лидс Юнайтед» в едином порыве подняли руки. Не проголосовал один Синдбад.
— «Барритаун Юнайтед», — подытожил мистер О'Киф, — Большинством голосов. А ты-то как хотел? — обернулся он к Синдбаду.
— Ливерпуль, — высказался Синдбад.
Было так здорово называться Юнайтед, что никто не стал размазывать Синдбада по стенке за кретинизм.
— «Ю-най-тед»! «Ю-най-тед»!
Растопырить руки, напрячь их до боли. И закружиться. Воздух сопротивляется, останавливает — не спеши, не спеши; тугой, неуступчивый, как вода. Я кружусь и кружусь. С открытыми глазами меленькие шаги по кругу, каблуки месят траву, давят зелёный сок; настоящая скорость — дом, кухня, изгородь, задний двор, другая изгородь, яблоня, дом, кухня, изгородь, задний двор, — ещё немного — ещё чуть-чуть — стоп. Я никогда не думал «вот перестану, вот упаду», просто подступало — другая изгородь, яблоня, дом, кухня, изгородь, задний двор — хватит — наземь, навзничь, взмок, задохнулся, всё ещё кружусь. Небо вертится и вертится, аж тошнит. Весь я вспотел, бросает то в жар, то в озноб. Сглатываю. Теперь лежи, пока не пройдёт. Круг за кругом; лучше не закрывать глаза, стараться смотреть на что-нибудь определённое. Тогда отпускает. Сопли, пот, круг за кругом, круг за кругом. Для чего, ради чего я кружился — не понимаю. Кружиться было жутко, вот почему, наверное. Самое же приятное — приходить в себя. Останавливаться неприятно, но необходимо. Не мог же я кружиться вечно. Оклёмываюсь, прильнув к земле. Ощущаю вращение планеты. Притяжение держит за плечи, прижимает книзу; лодыжки ноют. Планета шарообразная. Ирландия как нашлёпка на боку планеты. Понятно, зачем я кружусь — чтобы свалиться с Земли. Хуже всего, что небо чистое, глазу не на чем остановиться — синева, синева, синева.
Однажды даже вырвало.
Опасно разводить деятельность сразу после обеда. Кто плавает сразу после обеда, может утонуть. Однажды я решил проверить, правда ли это, и, как следует пообедав, вошёл в море по самый пупок — просто для проверки. И ничего. Вода та же самая, и никуда меня не засасывало. Хотя много ли значит такая проверка? Стоять в воде хоть по подбородок — это все-таки ещё не плавать. Плавать значит хоть пять секунд, но не стоять ногами на песке. Вот это — плавание, вот тогда тонешь пообедавши, с набитым брюхом. Брюхо раздутое, тяжёлое. Ноги не держат, руки опускаются. Глотаешь воду, давишься. Умираешь сто лет, а умереть не можешь. Кружиться — то же самое, только не умираешь. Хотя, если мутит и лежишь на спине, а повернуться на бок не успел — сознание потерял, допустим, или крепко спишь, или башкой ударился — запросто можно захлебнуться блевотиной. Потом задыхаешься, разве что обнаружат вовремя и спасут: перевернут ничком и с силой стукнут по спине, чтобы освободить от воды дыхательное горло. Кашляешь, давишься. Когда вытащат, делают искусственное дыхание — поцелуй жизни. Прикасаются губами к твоим губам. А если облевался? Спасателей самих от тебя стошнит. А если мужчина делает искусственное дыхание? Практически целует, фу. Женщина — тоже фу.