Страница 41 из 56
Основой этого сплава являлся все же иудейский мессия, учение о котором было в общем виде достаточно противоречиво и туманно сформулировано в Ветхом завете. Об этом говорит то обстоятельство, что евангельское жизнеописание Иисуса самым активным образом опирается на ветхозаветные пророчества о грядущем приходе мессии.
Помимо общей идеи, из Ветхого завета прямо взяты многие отдельные штрихи и детали евангельских повествований. Иисус вступает в Иерусалим на ослице и молодом осле (Матф., XXI, 5). Как мы уже говорили, само по себе немного непонятно, как можно сидеть верхом сразу на двух животных. Но источник этой странной картины обнаруживается в книге пророка Захарии: «Се царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной» (IX, 9). В тех возгласах, которыми народ встречает «сына Давидова», — «благословен грядущий во имя господне», — повторяется один текст из псалма, гласящий буквально то же самое (Пс., CXVII, 26). Знаменитые тридцать сребреников, за которые Иуда предал Иисуса, предвосхищены у пророка Захарии: «И они отвесят в уплату мне тридцать сребреников» (Зах. XI, 12). Даже то употребление, которое нашел Иуда для этих денег — «бросил в храме», — мы находим у того же Захария, где сказано, что по совету бога «взял я тридцать сребреников и бросил их в дом господень…» (13). Слова Иисуса на тайной вечере — «один из вас, ядущий со мной, предаст меня» — перекликаются с псалмом, гласящим: «Даже человек… который ел хлеб мой, поднял на меня пяту» (Пс., XL, 10). В сцене распятия Иисуса тоже много такого, чему имеются прецеденты в Ветхом завете. Иисусу на кресте дают пить «уксус, смешанный с желчью», а в псалме сказано: «Дали мне в пищу желчь и в жажде моей напоили меня уксусом». (Пс., LXVIII, 22.) Предсмертные слова Иисуса на кресте прямо взяты из псалмов: «Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил?» (Пс., XXI, 2). Фантастические картины Апокалипсиса тоже в некоторых случаях оказываются заимствованными из Ветхого завета и прежде всего из книги пророка Даниила. Так, например, зверь с семью головами, десятью рогами, десятью диадемами и богохульными именами, а также барс с медвежьими ногами и львиной пастью прямо взяты оттуда.
Эти совпадения можно толковать и по-иному. Для церковников и консервативных богословов здесь есть повод к тому, чтобы восславить мудрость ветхозаветных пророков, которые предвидели и предсказали имеющее произойти через несколько столетий. Но при научном подходе к вопросу такое его решение не может считаться приемлемым. Здравый человеческий рассудок требует сделать довольно элементарное, но очевидное умозаключение: одни документы написаны раньше, другие — значительно позже, первые были хорошо известны авторам вторых, и если в тексте есть совпадения, то значит, одни просто позаимствовали у других. Поэтому не так уж далеки от истины те историки и оперирующие научными методами богословы, которые считают, что при создании евангельской биографии Иисуса Христа были во многом использованы тексты Ветхого завета. Современный протестантский богослов Мартин Дибелиус сказал по этому поводу, что тексты Ветхого завета «творили историю», т. е. история самого Иисуса прямо построена на ветхозаветном тексте. Это надо признать в какой-то мере преувеличением, ибо помимо Ветхого завета было немало и других источников, которыми, видимо, питалась фантазия авторов новозаветных повествований.
Да и сама ветхозаветная идеологическая и вероисповедная система воспринималась к началу нашей эры не только в ее традиционном и буквальном смысле, но и в том аллегорическом значении, которое ей стали придавать со времен Аристобула и которое получило особое развитие в сочинениях Филона Александрийского.
Энгельс в согласии с Бруно Бауэром называл именно Филона отцом христианства. Каков мог быть вклад, который сделал Филон в формирование образа Иисуса Христа?
Основная религиозно-философская установка произведений Филона была гностическая. Одна из главных же идей гностицизма заключалась в том, что так как бог в силу своей безмерной возвышенности не имеет непосредственного отношения к низменному и презренно-грубому материальному миру, то связь между ним и миром осуществляется через некие посредствующие силы, одновременно плотские и духовные, таинственным образом исходящие от бога. В этих «гипостазиях», «зонах», «идеях» (по платоновской терминологии) воплощалась та или иная сторона или свойство бесконечного и непостижимого божества, принимая телесную, доступную для восприятия людей оболочку.
Наиболее популярными в разных течениях гностицизма были зоны или гипостазии, известные под греческими названиями София (мудрость) и Логос (слово). Понятие Логоса играло особенно большую роль в гностическом философствовании Филона. Именно Логос являлся у Филона посредником между богом и людьми, он характеризовался им как истолкователь божьих предначертаний, наместник бога, посланник его, первородный сын божий, а иногда и бог или второй бог. Эта концепция достаточно ярко отразилась в Евангелии от Иоанна, которое и начинается ссылкой на Логос — слово, которое «было у бога» и которое «было бог».
Логос — не человек, а некая мистическая сущность, сама по себе бестелесная. Но она может по велению бога воплощаться, облекаться в плоть, в человеческое тело. В этой его особенности открывалась возможность влияния гностических идей на мессианское учение. Мессия под этим влиянием легко превращался из человека, хотя и облеченного высшими полномочиями, но все же человека, в сверхъестественную сущность, лишь принявшую телесные формы. Соответственно изменялся самый характер ожидания людьми прихода мессии.
В тот сплав разнородных элементов, который составил образ Христа, иудейский гностицизм вложил свою лепту. Но его представление о мессии как Логосе, в своем чистом виде не могло составить основу этого образа. Для религиозно-мифологического представления оно было слишком философски утонченным и туманно бесплотным. Религиозное сознание масс требует образной конкретности, а не метафизических абстракций. Поэтому гностический Логос мог проникнуть в христианство только в переработанном и огрубленном виде. Энгельс указал на это существенное обстоятельство, говоря, что «христианство произошло именно из популяризированных филоновских представлений, а не непосредственно из произведений самого Филона»[159]. Он несколько раз подчеркивал «опошленную, вульгаризированную форму», которую приняли в христианстве гностические воззрения эллинистической философии, и настаивал вместе с тем на том, что при исследовании проблемы происхождения христианства их необходимо учитывать.
Для ортодоксального иудаизма обожествление человека было невозможно, ибо с точки зрения Ветхого завета это являлось бы неслыханным кощунством. В форме модернизированного для той эпохи филоновского иудаизма это выглядело как обожествление не конкретного существа, а абстрактного Нечто, исходящего из бога и заключенного в самом боге. При помощи таких построений «облагораживались» и могли делаться в какой-то мере приемлемыми для иудеев языческие представления о богочеловеках, призванных спасти род людской. Но только в какой-то мере, притом, как показала история, в небольшой мере, ибо христианство у евреев так и не привилось. Ему пришлось искать среду для своего распространения среди других народов Римской империи. Известно, что ему в полной мере удалось найти ее там.
Так «сплавлялись» в более или менее единый образ Иисуса Христа разнообразные черты религиозно-мифологических представлений разных народов о мессии-спасителе. Мы сказали о более или менее едином образе Христа, имея в виду, что по-настоящему единым он не стал. Зияющие в нем внутренние противоречия ярко демонстрируют многообразие источников его происхождения. Но все же в общем итоге получилось нечто новое — зафиксированный и канонизированный впоследствии в священных книгах и в догматике христианской религии евангельский Иисус Христос.
159
К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, с. 309.