Кабахи

Сердце Луарсаба наполнилось бессильным гневом оскорбленного в своих чувствах отца. Жилы на висках у него надулись, тонкие губы искривились…

«Даже ее, последнее мое утешение, отнял у меня… Блудливая красотка виду не показывает, все тщательно скрывает, но я знаю — развлекается с ним… И этот развращенный, лишенный совести человек, мой «возлюбленный» зятек, может теперь держать своего столь же «возлюбленного» тестя до самой смерти под угрозой… Шантажировать… Если я попробую его осадить, может устроить мне отвратительную провокацию… Достаточно неразумен для этого… И не работает, от меня не зависит… Убить Эфросину мало! Прислугу и то на голову мне посадила, не только зятя! Болван! И не думает о продолжении образования… И у девочки всю охоту отбил. Бедняжка день и ночь только о нем и помнит, он все время у нее на устах. Похудела, осунулась; чуть запоздает муженек — места себе не находит. То в воротах ждет, то с балкона свесится, то у окошка стоит, за занавеской прячется… Иной раз чуть ли не всю ночь. До смерти доведет девочку проклятый, пустоголовый мерзавец»…

Дверь тихо отворилась, и чей-то густой голос спросил:

— Можно?

Секретарь райкома обернулся и узнал спорщика-милицейского, которого видел на улице, когда шел сюда.

— Войдите.

И подумал:

«Начинается! Не дадут ни минуты покоя!»

— Я хочу обратить ваше внимание на одну вещь, уважаемый Луарсаб Соломонич. Я видел, как вы шли в райком, и решился вас побеспокоить в такой ранний час…

Луарсаб сел за свой письменный стол и оперся на него локтями.

— Слушаю вас.

— Я по поводу озеленения главной улицы хотел вам доложить. Вы сейчас по ней проходили и, наверно, заметили… Все там хорошо, очень хорошо устраивают, только не учитывают безопасности…

— Что-то вы не очень ясно говорите.

— Я еще не сказал, что имею в виду.

— Так говорите, и покороче, пожалуйста.

— Постараюсь, насколько возможно. Зеленая полоса посередине улицы, разделяющая ее на две половины, достаточно широка…

— Ну, и что в этом плохого?

— Я и не говорю, что это плохо. Но полоса насаждений прерывается в нескольких местах, там, где предусмотрены переходы и развороты для машин.

— Вам это не нравится?

— Нет. И даже очень.

— Почему? Надо было сделать полосу сплошной? Без переходов и разворотов?

— Я этого не говорил. Как же — без переходов? Нужны и переходы, и развороты, и повороты.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, уважаемый Луарсаб Соломонич, что в концах зеленой полосы, по обеим сторонам переходов и разворотов, посадили и сажают быстрорастущие или уже большие деревья.

— Интересно… Что же в этом плохого? Разве улица будет не лучше, не красивей с такой зеленой аллеей?

— Улица будет и красивой, и зеленой, уважаемый Луарсаб Соломонич, но эти переходы и развороты будут весьма опасными как для переходящих улицу граждан, так и для разворачивающихся машин.

— Ах, вот что… Постойте — вы не Тарзан?

— Нет, товарищ секретарь райкома, я младший лейтенант автоинспекции Гиви Мгалоблишвили.

— Но это вас прозвали Тарзаном?

— Тарзан я для шоферов, товарищ секретарь. А с вами имеет честь разговаривать автоинспектор Мгалоблишвили.

«Гиена чует… Инстинкт подсказывает ей, что лев обессилел. За десятки километров чувствует она запах тления… Но разве у меня когти притупились?» Тонкие губы Луарсаба тронула чуть заметная презрительная улыбка.

— Чего же вы хотите, товарищ автоинспектор?

— Вы должны приказать работникам озеленения, чтобы по краям разрывов не высаживали высокорастущих деревьев.

— Почему? — удивился на этот раз секретарь райкома.

— Потому что высокие, разросшиеся деревья на переходах и разворотах лишают обзора как шоферов, так и пешеходов. В этих местах могут случаться, в силу плохой видимости, аварии и несчастные случаи. Места, где заворачивают машины и где пересекают улицу пешеходы, должны хорошо просматриваться издалека. Ничто не должно закрывать там обзора. Почему при работах по благоустройству никогда не согласовывают проектов с автоинспекцией? Неужели мы не заслуживаем того, чтобы…

Внезапно за спиной автоинспектора с шумом распахнулась дверь.

Луарсаб побледнел как полотно. Все тело его одеревенело. Он попытался встать, но не мог даже приподняться со стула.

Автоинспектор вздрогнул и в смущении оглянулся.

Он увидел в дверях кабинета запыхавшуюся молоденькую женщину с заплаканным, бледным лицом и растрепанными, мокрыми от дождя волосами. Вся поникшая, она направилась нетвердым шагом к Луарсабу.

— О, папа! Все погибло!.. Папа!

У Луарсаба пересохло во рту. Он с трудом проглотил слюну и прижал дрожащими руками мокрое лицо дочери к своей груди.

— Что случилось, Лаура, девочка?

— О, папа! Джото ушел… Убежал из дома… Совсем… Джото ушел, папа!

И она горько зарыдала, уткнувшись лицом под мышку отцу.

3

Марта услышала стук и приподнялась на постели, Како она не ждала домой до завтрашнего вечера.

Стук повторился.

«Это не в дверь — в окошко стучат. Вот — три раза по раме… И по разу в оба стекла. Боже мой, неужели это?..»

Босая, в одной рубашке, Марта подбежала к окну и откинула занавеску.

За окном, у стены, стоял человек.

Марта вздрогнула. С минуту она не отрывала взгляда от этой смутной, прижавшейся к стене человеческой фигуры.

Как ей поступить? Как ей сейчас поступить?

Ей стало жаль стоявшего снаружи, прижавшегося к стене человека.

Раз Нико пришел к ней, значит, у него большая необходимость… Беда… Как ей быть?.. Како сегодня не вернется. Нет, Марта вовсе этого не боится, но…

Человек подошел вплотную к окну. Долго смотрел он на женщину — молча, без единого слова.

Марта увидела или, скорее, почувствовала в темноте: маленькие, запавшие глаза глядели на нее с невыразимой мольбой. Сердце ее стиснула жалость. Она поднесла к стеклу скрещенные руки — это был условный знак, означавший приглашение войти.

Затворив за собой дверь, Нико остановился на пороге; он искал глазами хозяйку. В сумраке виднелся лишь черный ее силуэт, молчаливый и неподвижный, точно опорный столб посередине комнаты. Прежде все бывало совсем иначе. Стоило Нико открыть дверь и переступить через порог, как Марта бросалась навстречу и, обдав его одуряющим запахом распаренного в постели женского тела, прижималась к нему, обжигала его через тонкую рубашку своей горячей грудью. Острее, чем когда-либо, почувствовал Нико, что он больше не первый человек в селе…

Он подошел к остывшей печке, протянул к ней озябшие ладони.

— Погасла… А на дворе холодно.

И Марта не увидела, а угадала чутьем, как щелки-глаза отыскали постель, только что покинутую хозяйкой.

Она подложила в печку дров, облила их керосином из бутылки и поднесла горящую спичку. Пламя мгновенно охватило сухое дерево, затрещал огонь, печка чуть ли не затряслась.

При тусклом свете пламени Марте стала видна небритая, с частой проседью, щетина на лице Нико. Он стоял и смотрел в сторону постели. Потом перевел взгляд на хозяйку.

Марта туго стянула на груди шаль, наброшенную на плечи, прикрыла белизну пышной плоти, видневшейся в вырезе рубашки. Потом пододвинула гостю стул, принесла для себя табурет и села против Нико у печки, с другой ее стороны.

И вновь пробудившаяся было комната наполнилась тишиной.

Печка раскалилась.

Кошке, лежавшей под нею, стало жарко. Она встала, задрала хвост, выгнула спину, потянулась и с тихим мурлыканьем потерлась о ногу Нико. Удивившись тому, что гость не ответил лаской на ее заигрывание, она вытянула шею и потерлась головой о другую его ногу.

Но и на это не последовало никакого ответного дружественного действия.

Тогда кошка встала на задние лапы и, чтобы привлечь к себе внимание, вонзила когти ему в штанину.

Но тут ее шлепнули по голове, да так, что в глазах потемнело.

Незаслуженное оскорбление причинило кошке глубокую обиду. Она перестала мурлыкать, прижала уши и, полная разочарования, убралась подальше от неучтивого гостя.