Кабахи

— Смотри-ка! Да ты и в самом деле, кажется, стал настоящим сельским хозяином! Интересно, интересно. Обо всем этом стоит подумать. Но ты что-то начал насчет веры…

— Вера — величайшая вещь! Однажды в Хевсурети пошел я взглянуть на Бучукурскую часовню. Некогда эта часовня была святыней моих предков. На окрестных склонах — ни единого деревца. Голые горы высятся. А вокруг этой маленькой полуразваленной часовни густой, дремучий лес уперся верхушками в самое небо. Спустился я по склону холма и вижу — кто-то вошел в эту рощу, поднявшись с берега Арагви. Видно, по нужде. Но не успел он присесть, как грянул выстрел и пуля оцарапала землю у самых его ног. Вскочил бедняга, с перепугу забыл даже штаны застегнуть, и помчался вниз, к Арагви — едва ли не кувырком. Смотрю — стоит на опушке старый хевсур и заряжает кремневое ружье… Потом мне сказали, что из Тбилиси приехала киносъемочная группа и этот, с незастегнутыми штанами, был из их числа…

Теймураз раскачивался на стуле, громко хохоча.

— Все выдумал, бесов сын!

— Ей-богу, своими глазами видел… Вот что значит — вера. Всюду вокруг безжалостно истребляются леса, но попробуй-ка вынести из священной рощи хоть сухую веточку или осквернить это место! Кстати, раз уж речь зашла о лесах… Берегите алазанские рощи! Берегите все речные заросли! Леса мы уже свели. А теперь принялись и за приречные рощи. Строжайшим образом проинструктируйте ваших лесозаготовщиков! Вспоминается мне персидский поэт: «О аллах, ты источник коварства и несправедливости. Даешь знак джейрану, чтобы он спасался бегством, и пускаешь за ним в погоню борзых!»

— О чем притча?

— Хотите разводить фазанов на Алазани — и истребляете те самые рощи, в которых фазан любит гнездиться! Нельзя же заботиться только о материальных интересах — нужна и красота! В конце концов, мы ведь всё делаем во имя человека, для человека! Для его блага создается все на земле, на небе и даже под землей! И разве можно выигрыш в одном направлении оплачивать проигрышем в другом? И вообще, почему мы порой закрываем глаза на нашу собственную бездеятельность? Как отвратительны мне инертность, самодовольство, почивание на воображаемых лаврах!

— Ты что-то забрался в дебри…

— Слушай, Теймураз! Заряженного ружья боится только тот, на кого оно направлено, а пустого — и тот, кто из него целится.

— Но ведь мы все по мере возможности боремся за лучшие жизненные условия!

— Кто тебе сказал? Я никогда за житейское благополучие, за лучшее житье не боролся.

— Что-то мне не совсем ясна сегодня твоя философия.

— Слушай! Я разделяю людей на три категории: первая — те, которые существуют; вторая — те, которые живут, живут полной жизнью; и третья — те, которые пользуются жизнью, ищут легкого житья. Первые вызывают во мне лишь чувство жалости. Перед вторыми я почтительно склоняюсь. А третьих… попросту ненавижу. Лишь полнота жизни рождает сильные страсти. А страсть — это творческое начало в человеке.

— Но разве полнота жизни исключает благополучие?

— Она исключает избыток и пресыщение. Пресыщенным уже не до жизни. Смысл человеческой жизни ведь заключается в стремлении, в достижений целей. А тот, кто уже достиг цели, — все равно что бык на зеленом лугу: сытый, ожиревший, разлегся в траве и лениво жует ненужную жвачку, едва поглядывая вокруг бессмысленными глазами.

Со двора донеслись ворчание мотора и шорох шин подъезжающей машины. Мотор взревел напоследок и умолк.

— Кажется, приехали… Продолжим наш разговор потом. А сейчас напоминаю свою просьбу: ни одного слова, ни единого жеста.

На лестнице, а потом на балконе послышались шаги. Они оборвались у дверей.

— Пожалуйте, пожалуйте. Прошу.

Дверь открылась, появился Вахтанг и остановился, опешив, на пороге — словно наткнулся на стену. Охваченный изумлением, он часто заморгал, в растерянности повернул было назад, показав жирный затылок, но одумался, еще раз обернулся в дверях и, как бы не веря своим глазам, уставился на этот раз на Теймураза.

Теймураз не проронил ни слова. Он сидел, заложив ногу за ногу, и внимательнейшим образом рассматривал снятый им с несгораемого шкафа металлический кубок затейливой формы — переходящий приз районного первенства по грузинской борьбе.

— Проходите сюда, садитесь. — Шавлего показал вошедшему на стул.

Ошеломленный Вахтанг все стоял в дверях и моргал, нахмурив лоб; чуть приоткрытые толстые губы его дрожали.

— Входите же. Ваше удивление мне понятно. По-видимому, мой посланец не успел сообщить вам по пути о происшедших здесь вчера переменах.

Вахтанг, словно придя наконец в себя, шагнул в комнату, медленно прошел к столу и грузно опустился на стул.

Вслед за ним протиснулся в дверь Шакрия. Он с трудом сдерживал смех. При виде Теймураза Надувной кивнул ему и сел в сторонке, у окна.

— Со вчерашнего вечера я являюсь председателем чалиспирского колхоза. Вот доказательство, — Шавлего достал из ящика круглую печать колхоза и вместе с ключами от несгораемого шкафа положил, звякнув ими, на стол. — Впрочем, вот товарищ Теймураз, секретарь нашего райкома, может подтвердить мои слова. Думаю, ваш спутник тоже не будет их отрицать.

Теймураз молча посмотрел на прибывших и вновь занялся изучением кубка.

— Мы с вами немного уже знакомы. Если не ошибаюсь, вы — заведующий виноторговой точкой нашего колхоза в Телави, Вахтанг Шакроевич Чархалашвили. Правильно?

Вахтанг провел языком по пересохшим губам, снял кепку, положил ее на стол, поднес ко рту кулак и прокашлялся. Прочистив с трудом горло, он наконец прохрипел:

— Да, я заведующий.

— Проживаете в Телави, в Зеленом переулке, дом номер одиннадцать.

— Так точно. — Вахтанг снова кашлянул в кулак.

— Владеете двухэтажным домом, в котором пять комнат, подвал и большой марани.

— Так точно, — все более изумлялся — Чархалашвили.

— Сверх того: во дворе — службы, перед домом виноградные кусты на высоких шпалерах в виде аллеи и сад — тридцать два разных фруктовых дерева. Двор — сто пятьдесят пять квадратных метров. Правильно?

На лбу у заведующего винной точкой выступили капельки пота. Он бросил украдкой испуганный взгляд в сторону Теймураза и подтвердил упавшим голосом то, о чем его спрашивали.

— Ранней осенью прошлого года вы купили у жителя селения Вардисубани Андрея Ноевича Чачикашвили три больших квеври, емкостью один — в сто двадцать, другой — в сто сорок пять и третий — в двести семь декалитров. Так как эти большие сосуды не пролезали в дверь марани, вы сняли дверную раму, разобрали стены с обеих сторон и так внесли кувшины в марани, где и зарыли их в землю. Верно?

Вахтанг не выдержал устремленного на него пронзительного взгляда, отвел глаза и прохрипел:

— Да вы все лучше меня знаете.

— Вы приобретали от Напареульского и Кистаурского винзаводов виноградные выжимки…

— Неправда! — Вахтанг схватился за кепку, смял ее и вскочил.

— Доставали сахар…

— Клянусь единственным своим ребенком, неправда! — хрипел Вахтанг; он расстегнул дрожащими пальцами воротничок и схватился за горло.

— Садитесь, отчего вы так взволновались? Здесь не прокуратура и не суд. Просто я как председатель колхоза, которому принадлежит вверенная вам торговая точка и членом которого являетесь вы сами, хочу быть в курсе… Вы доставали танин…

— Неправда! Неправда! Теймураз Лухумич!..

— Я, уважаемый, нахожусь здесь совершенно случайно и, как лицо постороннее, ни во что не вмешиваюсь…

— Следовательно… Садитесь, почему вы стоите? Следовательно, вы хотите, чтобы мы не углублялись в эту историю? Что ж, пожалуй. В конце концов, это касается прокуратуры. Я в ее дела вмешиваться не стану. Но вы, кроме того, в бытность вашу здесь, в Чалиспири, заведующим зерносушилкой, приобрели на присвоенные вами колхозные средства двухэтажный дом в восемь комнат, не считая служб, в нашем селе. Во дворе молодой виноградник в тысячу пятьсот кустов и двадцать семь плодовых деревьев…

Вахтанг опустился на стул и отер со лба смятой кепкой крупные капли пота.