Идеальный шпион

— Я бы посоветовал тебе от их приглашений не отказываться, потому что со всеми этими строительными работами и усовершенствованиями в Эскоте не думаю, чтобы возможно было отдохнуть там в покое и уединении, как того заслуживает такой умница, как ты.

Пим поспешил согласиться с ним, принявшись резвиться и тормошить Рика еще сильнее, дабы убедить его, что никаких неприятностей не заподозрил.

— У меня роман с одной девчонкой, — сообщил Пим Рику уже перед самым расставанием, в последнем усилии убедить Рика в том, что у сына его все хорошо. — Так интересно! Каждый день мы шлем друг другу письма.

— Нет ничего лучше в этом мире, чем любовь достойной женщины, сынок. И если кто-то заслуживает такую любовь, так это ты!

— Скажи-ка, милый, — спросил мистер Уиллоу однажды вечером после конфиденциальной богословской беседы, — чем все-таки занимается твой отец?

На что Пим, всегда нюхом чуявший, что понравится, а что не понравится мистеру Уиллоу, ответил, что он, «похоже, независимый, работающий на свой страх и риск бизнесмен, сэр, кажется, так, но точно я не знаю». Уиллоу переменил тему, но во время их следующей встречи осведомился о матери Пима. Первым желанием мальчика было сказать, что мама его умерла от сифилиса — недуга, о котором Уиллоу пространно рассказывал в серии лекций «Дар жизни». Однако он сдержался.

— Она, можно сказать, оставила нас, когда я был еще маленьким, сэр, — ответил Пим, открыв, таким образом, больше правды, чем намеревался.

— С кем же оставила? — поинтересовался мистер Уиллоу.

На что Пим без всякой причины, которую впоследствии мог бы обнаружить, отвечал:

— С сержантом, сэр. Уже женатым и потому вынужденным бежать с ней в Африку, сэр.

— Она пишет тебе, милый?

— Нет, сэр.

— Что ж так?

— Наверное, потому, что ей очень стыдно, сэр.

— А деньги она тебе шлет?

— Нет, сэр, у нее совсем не осталось денег, сэр. Он вытянул из нее все до последнего пенни!

— Мы говорим о сержанте, не так ли?

— Да, сэр.

Мистер Уиллоу задумался.

— Ты в курсе дел так называемой компании «Ученое содружество Маспоула с ограниченной ответственностью»?

— Нет, сэр.

— Но ты как будто значишься управляющим этой компании.

— Я этого не знал.

— В таком случае ты, по всей вероятности, не можешь знать, почему эта компания платит за твое обучение. Вернее, не платит. Верно?

— Верно, сэр.

Мистер Уиллоу подвигал челюстью и сощурился, что должно было означать, что вот сейчас он проявит особую проницательность.

— Отец твой, говоришь, живет в роскоши, если сравнивать его с родителями других учеников?

— Полагаю, что так, сэр.

— Полагаешь?

— Это так и есть, сэр.

— Ты не одобряешь его образа жизни?

— Наверное, он мне не совсем по вкусу, сэр.

— Сознаешь ли ты, что может наступить день, когда тебе придется выбирать между Богом и мамоной?

— Да, сэр.

— Ты обсуждал это с отцом Мерго?

— Нет, сэр.

— Так обсуди.

— Хорошо, сэр.

— Ты думал когда-нибудь о принятии сана?

— Часто, сэр, — сказал Пим, сделав вдохновенное лицо.

— Существует особый фонд, Пим, фонд для неимущих мальчиков, желающих в дальнейшем принять священнический сан. Казначей считает, что ты можешь попытаться стать стипендиатом этого фонда.

— Понимаю, сэр.

Отец Мерго был зубастый изгой, чья трудновыполнимая, учитывая его пролетарское происхождение, задача состояла в том, чтобы изображать из себя полномочного представителя Господа Бога и странствовать по частным школам в поисках талантов. Если Уиллоу был громокипящим и крутым, как утес, так сказать, Мейкпис Уотермастер нараспашку, Мерго извивался в своей сутане, как завязанная в мешок ласка. Если взгляд Уиллоу выражал отвагу и незамутненное знанием простодушие, то в глазах Мерго читались страдания и муки одиночества в келье.

— Он трехнутый, — заявил Сефтон Бойд, — погляди, какие у него струпья на лодыжках. Эта свинья раздирает их в кровь во время молитвы!

— Он умерщвляет плоть, — сказал Пим.

— Магнус? — Это откликнулся Мерго, говорил он гнусавым северным выговором. — Как тебя назвали? Раб божий Магнус? Нет, ты Инок Божий Парвус.

Мимолетная хищная улыбка сверкнула на красных губах — рубец, который никак не затянется.

— Приходи сегодня вечером, — предложил он. — Вверх по парадной лестнице. Гостевая комната. Постучишь.

— Ты, педик полоумный! Он тебя щупать будет! — выкрикнул Сефтон Бойд вне себя от ревности. Но Мерго, как догадался Магнус, еще никого не щупал. Бесприютные руки отшельника, словно спутанные внутри сутаны какими-то невидимыми путами, выныривали на поверхность, только когда он ел или молился. Весь остаток летнего семестра Пим витал в эмпириях немыслимой вседозволенности. Еще недели не прошло с того дня, как Уиллоу пригрозил выпороть мальчика, заявившего, что крикет — дело добровольное. А теперь Пиму достаточно было сказать, что он идет на прогулку с Мерго, и его освобождали от любых спортивных игр, от которых он желал освободиться. Если он не писал сочинений, на это почему-то смотрели сквозь пальцы, если он заслужил наказания — наказание откладывалось. Во время изматывающих пеших или велосипедных прогулок, в маленьких деревенских чайных, а то и по ночам, примостившись где-нибудь в уголке убогой комнаты, Пим с энтузиазмом рассказывал о себе, выдвигая версии, попеременно то шокировавшие, то восхищавшие их обоих.

Затхлая материальность его домашнего уклада. Тяга его к вере и любви. Его борьба с демонами самоуничижения и искусителями типа Сефтона Бойда. Его чистые, как у брата с сестрой, отношения с Белиндой.

— А каникулы? — как-то раз осведомился Мерго.

Был вечер, и они пробирались по конной тропинке, по обочинам которой в траве обнимались парочки.

— Веселишься напропалую? Получаешь удовольствие?

— Каникулы — это настоящая пустыня, — отвечал верный Пим. — И для Белинды — тоже. Ее отец — биржевой маклер.

Образ этот подхлестнул Мерго, как удар кнута.

— Значит, пустыня? Дебри? Я разверну сравнение. Христос тоже был в пустыне, Инок. И чертовски долго. Так же как и святой Антоний. Антоний двадцать лет прослужил в заштатной грязной крепости на Ниле. Возможно, ты забыл об этом.

— Я и не знал никогда.

— Тем не менее это так. Но это не мешало ему говорить с Богом, а Богу — с ним. Антоний не имел никаких привилегий — ни денег, ни имущества, ни шикарных автомобилей, ни дочек биржевых маклеров. Он лишь творил молитвы.

— Я знаю, — сказал Пим.

— Иди в Лайм. Повинуйся зову. Будь как Антоний.

— Что ты сотворил со своей прической? Где твой вихор? — в тот же вечер вскричал Сефтон Бойд.

— Остриг.

Хохот Сефтона Бойда резко оборвался.

— Ты как обезьяна: во всем копируешь Мерго, — негромко сказал Сефтон Бойд. — Влюбился ты, что ли, б… полоумная!

Дни Сефтона Бойда были сочтены. Мистер Уиллоу посчитал молодого Кеннета чересчур развитым для его школы.

Итак, вот вам и другой Пим, Джек, и можете дополнить им мое досье, хоть этот Пим не только не вызывает восхищения, но даже, как я подозреваю, и не совсем понятен вам, а вот Поппи с первого дня знала о его существовании. О том Пиме, что не ведает покоя, пока не завоюет любви ближнего, а после прорубает себе путь к отступлению, и чем вернее — тем лучше. О том Пиме, что чужд цинизма и действует всегда в полном соответствии с убеждениями. Кто является двигателем событий, сам становясь их жертвой, и называет это «принять решение», который втягивается в бессмысленные отношения и называет это «хранить верность». О том Пиме, что отклоняет приглашение провести две недели с семейством Сефтона Бойда в Шотландии, вместе со всеми, включая Джемайму, из-за обещания, которое он дал какому-то манчестерскому фанатику, присутствовать на всенощном бдении, готовя себя к жизни, которую вовсе не собирался вести. О Пиме, который ежедневно пишет письма Белинде из-за того, что Джемайма некогда усомнилась в его достоинствах. О Пиме — жонглере на празднике, прыгающем вокруг стола и подбрасывающем в воздух одну за другой идиотские тарелки, потому что ни на секунду не может позволить себе разочаровать кого-либо и тем уронить свое достоинство. И так все и катится, и он задыхается от церковных благовоний, и спит в келье, где пахнет мокрой собачьей шкурой, и чуть не загибается от тушеной крапивы — и все это, чтобы проявить набожность, заплатить за учение в школе и вызвать восхищение Мерго. А пока он громоздит новые обязательства на старые, убеждая себя, что находится на пути к райскому блаженству, в то время как на самом деле он все глубже увязает в неразберихе собственных чувств. По прошествии недели ему надо было посетить харфордский лагерь для мальчиков, приют для верующих в Шропшире, принять участие в тред-юнионистском шествии в Уэйкфилде и в празднике Богоявления в Дерби. По прошествии двух недель в Англии не осталось графства, где он не продемонстрировал бы своей набожности, и не один раз, а многократно, что не мешало ему время от времени обращаться мыслью к отвергнутой им жизни и воображать себя изможденным апостолом веры, помогающим красавицам и миллионерам ступить на путь христианского аскетизма.