Идеальный шпион

Сел ли он снова в тюрьму, как и грозил Липси? Обнаружила ли полиция зеленый шкафчик? Пим не знал всего этого тогда, как, говорю наобум, не знает этого сейчас и Сид. Из рядов вооруженных сил Рик был неожиданно вычеркнут на шесть месяцев раньше срока, со ссылкой на списки подследственных, но в архиве никаких следов дела обнаружено не было, возможно потому, что там работала одна дама, преданный друг Перси, готовая служить ему верой и правдой. Какова бы ни была истинная причина, но факт тот, что Пим опять был предоставлен самому себе, из чего извлекал немало удовольствия. На выходные Олли и мистер Кадлав брали его к себе в Фулхэм в квартиру на первом этаже, где всевозможным образом баловали его. Мистер Кадлав, по-прежнему не имевший себе равных во всевозможных умениях, учил его борьбе, а когда они все вместе выбирались на реку на прогулку, Олли обряжался в женское платье и начинал говорить таким писклявым голосом, что, кроме мистера Кадлава и Пима, никто на свете не догадался бы, что тряпки эти скрывают мужчину. На каникулы более длинные ему полагалось гулять по обширным владениям Черри рука об руку со Сефтоном Бойдом и слушать совсем уж душераздирающие истории про частную школу, куда ему вскоре предстояло поступать — как новичков там заворачивают в тюки, привязывают к бельевой корзине и спускают вниз по каменной лестнице, как впрягают их в двуколку, цепляя за ухо рыболовным крючком, и гоняют по школьному двору, заставляя возить на себе старшеклассников.

— Мой отец попал в тюрьму и бежал, — в свой черед сообщил ему Пим. — У него есть ручная галка, которая прилетает и приносит ему еду.

Он представлял себе Рика в пещерах Дартмора и как Сид и Мег заворачивают в носовой платок предназначенные Рику пирожки в то время, как ищейки уже рыщут по следу.

— Мой отец — тайный агент, — сказал он Сефтону Бойду в другой раз. — Его пытали в гестапо и чуть не замучили там, но мне не велено это разглашать. Его настоящая фамилия Уэнтворт.

Сам удивляясь собственной выдумке, Пим продолжал развивать эту версию. Новое имя и героическая смерть как нельзя лучше подходили Рику, они придавали ему значительность, которой, как начал подозревать Пим, тому не хватало, и выправляли ситуацию с Липси. Поэтому когда в один прекрасный день Рик опять весело вкатил в его жизнь — никем не замученный и ничуть не изменившийся, вместе с двумя дружками-жокеями и коробкой мандаринов и новехонькой мамашей в шляпе с пером, — Пим всерьез стал обдумывать план своей работы в гестапо и прикидывать, каким образом можно туда завербоваться. Он бы обязательно претворил в жизнь этот план, если б окончание войны предательски не лишило его этой возможности.

Здесь вкратце следует сказать также и о политических пристрастиях Пима в период формирования его как личности. Черчилль — чересчур хмур и чересчур популярен. Де Голль, с этой его высокой, похожей на ананас фуражкой набекрень, слишком уж напоминает дядю Мейкписа, а Рузвельт — в очках, с папкой и в кресле на колесиках — это просто загримированная тетя Нелл. Гитлера, к несчастью, так все ненавидят, что Пим желал своим отношением к нему восстановить справедливое равновесие. Во вторые отцы он выбрал себе Иосифа Сталина. Сталин — не хмурится и не молится. Он только добродушно хохочет, играет с собаками и срезает розы в саду, как это показывает кинохроника, в то время как верные ему войска побеждают, сражаясь в снегах Сент-Морица.

Отложив ручку, Пим внимательно вглядывался в написанное — сперва со страхом, затем с растущим облегчением. Наконец он рассмеялся.

— Я не сломался, — прошептал он. И, налив стопку водки, выпил за добрые старые времена.

5

Постель фрау Бауэр была узкой и неровной, как у Золушки из сказки, и Мэри лежала на ней не шевелясь, точно в той же позе, какую приняла, когда Бразерхуд швырнул ее на эту кровать — завернутая в перину, колени опасливо подведены к животу, руки сомкнуты на груди. Он оставил ее в покое. Она не чувствовала на себе больше его дыхания, не чувствовала запаха. Но она ощущала тяжесть его в изножье кровати и лишь с некоторым усилием вспоминала, что не любовью они только что занимались. Так часто раньше он оставлял ее в полудреме, как сейчас, в то время как сам уже звонил по телефону, подсчитывал расходы или погружался еще в какое-нибудь дело, восстанавливая обычный распорядок своей жизни — жизни мужчины. Он раздобыл где-то магнитофон, а у Джорджи был второй, на случай если первый магнитофон выйдет из строя.

Для заплечных дел мастера Найджел был мал ростом, но весьма щеголеват — в приталенном, в легкую светлую полоску костюме и с шелковым платком.

— Вели Мэри сделать добровольное заявление, ладно, Джек? — сказал Найджел с таким видом, будто сам он делал это по меньшей мере раз в неделю. — Добровольное, но официальное по форме. Боюсь, оно может пригодиться. И решает тут не один Бо.

— При чем тут добровольность? — возразил Бразерхуд. — Она давала подписку, когда ее вербовали, второй раз, когда выходила в отставку, и в третий раз, когда стала женой Пима. Все, что тебе известно, Мэри, по праву наше. Не имеет значения, автобусный ли это разговор или собственными глазами увиденный дымящийся пистолет в его руке.

— И эта твоя крошка Джорджи будет свидетелем, — сказал Найджел.

Мэри слышала собственную речь, но многих слов не понимала, потому что одним ухом она зарылась в подушку, а другим вслушивалась в утренние звуки просыпающегося Лесбоса, — они доносились из открытого окна их маленького дома с террасами, на самой середине холма, где разместился поселок Пломари; она вслушивалась в стрекот мопедов и моторных лодок; пение дудок и урчание грузовиков на узких улочках; вслушивалась в крики овец, которых резал мясник, и крики лотошников на рынке возле гавани. Покрепче зажмурившись, она могла представить себе рыжие крыши через улицу напротив, за трубами и бельевыми веревками, и садики на этих крышах, где росла герань, и вид на порт и длинный мол с мигающим красным огоньком вдали, и злых рыжих котов, которые греются на солнышке и поглядывают, как из тумана возникает катер.

С тех пор и впредь Мэри представляла эту историю так, как она рассказывала ее Джеку Бразерхуду: фильмом ужасов, который невозможно смотреть иначе как маленькими порциями, в котором она сама выступает в качестве основного злодея. Катер подходит к берегу, коты потягиваются, спущены сходни; английское семейство Пимов — Магнус с Мэри и их сын Том — друг за другом спускается на берег в поисках очередного идеального убежища вдали от всех и вся. Потому что ничто более не способно их от всего этого избавить, нигде не чувствуют они себя в достаточном отдалении. Пимы превратились в «Летучих голландцев» Эгейского моря — едва успев обосноваться, они опять пакуют вещи, в последний момент меняя рейсы пароходиков и острова назначения, как гонимые по свету проклятые души. И один только Магнус знает, в чем состоит проклятие, один только Магнус знает, кто их преследует и за что. А Магнус, прикрыв эту тайну улыбкой, надежно запер ее, как и все прочие свои тайны. Она видит, как весело он шагает впереди — одной рукой он удерживает на голове соломенную шляпу, чтобы ее не сорвало ветром, в другой болтается его чемоданчик. За ним поспешает Том в длинных серых фланелевых брюках и форменном школьном блейзере со значком его младшей бойскаутской дружины на кармане — формы он не желает снимать, несмотря на восьмидесятиградусную жару. Она видит и себя — одурелую после вчерашней выпивки и кухонного чада, но уже замыслившую, как предать их обоих. А за ними следуют босоногие местные носильщики, сгибающиеся от переизбытка вещей — всех этих полотенец и постельного белья и хлебцев «Уитабикс», которые так любит Том, и прочего хлама, который она набрала в Вене и припасла для их «великого путешествия», как называет Магнус этот доселе невиданный их совместный семейный отдых, мечту о котором они, по всему судя, так долго лелеяли, хоть Мэри и не помнит, чтоб о таком отдыхе заходила речь раньше чем за считанные дни до отъезда. Честно говоря, она бы предпочла вернуться в Англию, забрать собак от садовника, а длинношерстного сиамского кота — от тети Тэб и провести это время в Плаше.