Страница 9 из 16
Но колено очень беспокоило меня. Мне казалось, что коленная чашка сместилась под давлением опухоли. Я сидел на своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников помещались тут же: все они курили и громко разговаривали), когда мимо прошел Гендерсон и мельком взглянул на меня.
– Выглядит неважно, – заметил он. – Обвяжите тряпкой, тогда пройдет.
Это было все; а будь это на суше, я бы лежал в постели, и надо мной склонялся бы хирург, который уговаривал бы меня отдыхать и ни в коем случае не шевелиться. Но я должен быть справедливым к этим людям. С таким же бесчувствием они относились и к своим собственным страданиям. Я объясняю это, прежде всего, привычкой, а во-вторых, тем, что их организм действительно менее чувствителен. Я вполне убежден, что хрупкий и нервный человек страдает в подобных случаях несравненно сильнее.
Несмотря на мое утомление и, можно сказать, полное изнеможение, боль в колене не давала мне уснуть. Я с трудом удерживался от стонов. Дома я, наверное, дал бы исход своей боли, но эта новая, стихийно-грубая обстановка невольно внушала мне необыкновенную сдержанность. Подобно дикарям, эти люда стоически относились к серьезным вещам, а в мелочах напоминали детей. Во время дальнейшего путешествия мне пришлось видеть, как Керфуту, одному из охотников, раздробило палец, и он не только не издал ни звука, но даже не изменился в лице. И тем не менее я неоднократно видел, как тот же Керфут приходил в бешенство из-за пустяков.
Так вот, и теперь он орал, вопил, размахивал руками и ругался – все по поводу спора с другим охотником о том, инстинктивно ли научается тюлений детеныш плавать. Он утверждал, что это уменье является с первой же минуты появления маленького тюленя на свет. Другой же охотник, Лэтимер, тощий янки, с хитрыми, узко прорезанными глазками, полагал, напротив, что тюлень потому именно рождается на суше, что не умеет плавать, и, конечно, матери приходится учить его плавать, как птицы учат своих детенышей летать.
Остальные четыре охотника сидели, облокотившись на стол, или лежали на своих койках, прислушиваясь к спору, который очень интересовал их, и временами вступая в него. Иногда они начинали говорить все сразу и голоса их наполняли гулом тесную каюту, точно раскаты бутафорского грома. Насколько детской и несерьезной была тема, настолько же детским и несерьезным был их способ спорить. Собственно говоря, они не приводили никаких аргументов и ограничивались голословными утверждениями и отрицаниями. Они доказывали уменье или неуменье новорожденного тюленя плавать, просто высказывая свое мнение с воинственным видом и сопровождая его выпадами против здравого смысла, национальности или прошлого своего противника. Я рассказал это, чтобы показать умственный уровень людей, с которыми я принужден был общаться. Интеллектуально они были детьми, будучи взрослыми физически.
Они курили непрестанно, курили грубый и зловонный дешевый табак. Воздух был наполнен тяжелым дымом. Этот дым и сильная качка боровшегося с бурей судна могли бы довести меня до морской болезни, если бы я был подвержен ей. Во всяком случае, я чувствовал себя скверно, хотя причиной испытываемой мною тошноты могли быть и боль в ноге или утомление.
Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, я, конечно, особенно задумывался над своим настоящим положением. Это было неслыханное дело, чтобы я, Гэмфри ван-Вейден, ученый и любитель искусства и литературы, принужден был валяться здесь, на какой-то шхуне, направлявшейся в Берингово море бить котиков. Юнга! Я никогда в жизни не делал грубой физической, а тем более кухонной, работы. Я всегда вел тихий, монотонный, сидячий образ жизни – жизнь ученого, затворника, существующего на приличный и обеспеченный доход. Житейская суета и спорт никогда не привлекали меня. Я всегда был книжным червем. Мои сестры и отец с детства называли меня так. Я только раз в жизни принял участие в экскурсии, да и то сбежал с самого начала и вернулся к комфорту и удобствам оседлой жизни. И вот передо мной теперь открывалась печальная перспектива бесконечного накрывания столов, чистки картофеля и мытья посуды. А ведь я совсем не был силен. Доктора всегда говорили, что я замечательно сложен, но я никогда не развивал своего тела упражнениями. Мои мускулы были слабы, как у женщины, по крайней мере, доктора постоянно указывали на это, когда пытались убедить меня заняться гимнастикой. Но я предпочитал упражнять голову, а не тело. И вот, теперь я был совсем не приспособлен для предстоявшей мне тяжелой жизни.
Я привожу лишь немногие из приходивших мне тогда в голову мыслей и делаю это для того, чтобы заранее оправдать себя в той слабой и беспомощной роли, какую мне суждено было играть.
Думал я также о моей матери и сестрах, и представлял себе их горе. Я был одним из пропавших после катастрофы с «Мартинецом», меня, несомненно, причислили к ненайденным трупам. Я мысленно видел заголовки газет, видел, как мои приятели в университетском клубе покачивают головами и говорят: «Вот, бедняга!». Видел я также и Чарли Фэрасета в минуту прощания, в то роковое утро, когда он полулежал в халате, на мягком диванчике под окном, и изрекал пророческие, пессимистические эпиграммы.
А в это время шхуна «Призрак», раскачиваясь, ныряя, взбираясь на движущиеся горы и проваливаясь в бурлящие пропасти, прокладывала себе путь в самое сердце Тихого океана… и уносила меня с собой. Я слышал свист ветра в снастях. Он доходил до моего слуха, как заглушённый рев. Иногда над головою раздавался шум шагов. Кругом все стонало и скрипело, деревянные части и соединения кряхтели, визжали и жаловались на тысячу ладов. Охотники все еще спорили и бушевали, словно какие-то человекообразные земноводные. Ругань висела в воздухе. Я видел их разгоряченные и раздраженные лица в искажающем тускло-желтом свете ламп, раскачивавшихся вместе с кораблем. Сквозь облака дыма койки казались логовищами диких животных. Клеенчатые плащи и морские сапоги висели по стенам; там и сям на полках лежали винтовки и дробовики. Это напоминало боевое снаряжение морских разбойников былых времен. Мое воображение разыгралось и не давало мне уснуть. Это была долгая, долгая утомительная и тоскливая ночь.
Глава V
Эта первая ночь в каюте охотников была также и последней. На другой день новый штурман Иогансен был изгнан из каюты капитана и переселен в каюту к охотникам. Поэтому и я перебрался в маленькую каюту, в которой уже было двое обитателей. Охотники быстро узнали причину этой перемены и остались ею очень недовольны. Оказалось, что Иогансен каждую ночь во сне переживает все свои дневные впечатления. Вольф Ларсен не мог перенести его непрестанной болтовни и командных окриков, и поэтому предпочел переложить эту неприятность на охотников.
После бессонной ночи я встал слабый и измученный. Томас Мэгридж поднял меня в половине шестого, с такой грубостью, с какой не будят даже собаку. Но за эту грубость он тут же был награжден с лихвой. Поднятый им без всякой надобности шум – я всю ночь не смыкал глаз – разбудил кого-то из охотников; тяжелый башмак просвистел сквозь тьму, и мистер Мэгридж, взвыв от боли, начал извиваться во все стороны. Потом, в кухне, я увидел его окровавленное и распухшее ухо. Оно никогда не вернулось к своей нормальной форме, и моряки прозвали его «капустным листом».
День был для меня полон неприятностей. Я взял из кухни свое высохшее за ночь платье и первым делом поспешил сбросить с себя вещи повара. Потом я посмотрел, на месте ли мой кошелек. Кроме мелочи (у меня хорошая память) там лежало сто восемьдесят пять долларов золотом и бумажками. Кошелек я нашел, но его содержимое, за исключением мелкого серебра, исчезло. Я заявил об этом повару, когда вышел на палубу, чтобы приняться за работу, и хотя и ожидал кислого ответа, я тем не менее был захвачен врасплох обрушившимся на меня воинственным красноречием.
– Вот что, Горб, – хриплым голосом начал он, злобно сверкая глазами. – Вы верно хотите, чтобы вам прищемили нос? Если вы считаете меня вором, то держите это про себя, а то вам придется пожалеть о своей ошибке. Вот какова ваша благодарность! Я подобрал вас в самом жалком виде, взял к себе на кухню, возился с вами, и вот что я получаю взамен. Другой раз можете отправляться к черту, у меня руки чешутся показать вам дорогу.