Товарищи (сборник)

Проходя мимо водопроводной колонки, Анна слышала, как женщины, судачившие между собой, умолкали. Дворник Степанович остановил ее как-то в воротах.

— Что же это, Анна Петровна? (Раньше он всегда называл ее Аннушкой.) Ну, с Талки такой и спрос, а как же ты?

Он смотрел на нее укоризненным, высветленным старостью взором и задумчиво теребил спутавшуюся бородку.

Зато ж и торжествовала теперь та самая Талка, о которой он говорил, — толстая бабенка с соломенного цвета волосами и хлопьями краски на ресницах. Ее, собственно, звали Натальей, но Тала, по ее мнению, звучало более шикарно. Ее поддерживала в этом мнении мать, маленькая и черная, как галка, неизменно вступавшаяся за дочь перед женщинами. Женщины говорили ей, что Талка и раньше была беспутной, а теперь совсем потеряла совесть, на что мать отвечала, что это они из зависти. Ее Талочка — женщина красивая, она, если бы только хотела, и до войны могла стать женой генерала.

Красивой Талку нельзя было назвать, даже имелся у нее один изъян — она заметно косила. Но, может быть, это и привлекало к ней ухажеров. Ни до войны, ни теперь она не испытывала в них недостатка.

До войны долго ходил к ней аптекарь, и мать торговала на рынке лекарствами. Поело того как жена аптекаря побила в их квартире стекла, стал ходить к Талке старик армянин, официант из привокзального ресторана. Ходил он только по субботам, а в остальные дни не препятствовал Талке водить к себе других мужчин. Это были временные, они проходили через ее руки, как мелкая рыбешка сквозь редкий бредень.

Но после того как она добыла себе нехорошую болезнь и заразила ею армянина, он ходить к ней перестал и, по слухам, вскоре умер. Почти полгода Талка пробыла в вендиспансере, выписалась оттуда похудевшей, но глаз ее косил все так же зазывающе, и ухажеры снова стали появляться в ее квартире с обитой красным плюшем мебелью.

В дни, когда фронт приближался к городу, она сменила своих штатских ухажеров на военных. У них были деньги, они получали пайки, ездили на машинах и находились вдалеке от своих жен, а значит, испытывали мужской голод.

Развернулась же она, когда в город пришли немцы. Талка сразу же решила придать себе больше цены. Она уже не опускалась до того, чтобы вступать в знакомство с низшими чинами. Из того, как был узаконен в германской армии разврат, она сделала свой вывод. Чинами ниже полковничьего стала явно пренебрегать. Однажды даже поселился у нее на две недели генерал, правда цивильный, но это было неважно. Гораздо важнее было, что в это время к ней прикрепили машину, и адъютант генерала, которому Талка по возможности тоже не отказывала, завалил ее квартиру всякой снедью. По словам матери Талки, дочь ее теперь не носила ничего «нашего». При этом мать поджимала в нитку бескровные губы. Несмотря на то что покушать Талкина мать любила, она оставалась хилой и какой-то расхлябанной старушкой. Может быть, поэтому и была так мстительна. Когда пришли немцы, соседи старались поддерживать с ней хотя бы видимость хороших отношений. На деле же не было в доме человека, который не относился бы к ней и к ее дочери с отвращением. Это не была ненависть. Это было презрение к чему-то такому, на что не распространяется даже ненависть.

Еще девочкой Анна видела, как относятся к Уткиным все в доме, и постепенно тоже научилась смотреть на них глазами взрослых. Впрочем, и тогда от глаз Анны не могло укрыться, как живет эта семья: спекулирует на толчке, пьет и гуляет неизвестно на какие деньги.

Когда же она повзрослела и все поняла, ее отвращение усилилось. Жили Луговые в одном подъезде с Уткиными, и если Анне случалось встречаться с Талкой на лестнице, она спешила пробежать мимо. Однажды, сбегая вниз по ступенькам, Анна слышала, как Талка презрительно бросила ей вдогонку:

— Все вы чистенькие до первого кобеля.

И вот теперь Талка могла торжествовать. Она и раньше во дворе при встречах с людьми не опускала глаз, а теперь могла смело уставлять свой взор навстречу каждому. Не одна она в доме путалась с немецкими офицерами. Нашлась и еще, притом из тех, которые корчили из себя недотрог, а на поверку оказались ничуть не лучше ее. Даже похуже, потому что она, по крайней мере, никого из себя не корчила. Спала с чужими мужчинами и никогда этого не скрывала. Жила на их иждивении и не делала из этого секрета.

Она и раньше не верила в добропорядочность этих недотрог и теперь счастлива была убедиться в своей правоте. Теперь Талка, встречаясь на лестнице с Анной, дружески подмигивала ей своим зелено-карим глазом.

Но однажды, не выдержав, она преградила ей путь на ступеньках и, улыбаясь, спросила:

— А этот, который заезжает за тобой на машине, видно, важный гусь, а? Где ты его подцепила?

Заезжал за Анной по утрам комендант лагеря Ланге.

Слегка отстранив Талку плечом, Анна боком протиснулась между стеной и ею и проскользнула вниз. Этого Талка не могла ей простить. Оказывается, недотрога и в новом своем положении хочет выглядеть чистенькой. Значит, надо сбить с нее форс. В следующий раз Талка, заступив Анне дорогу, заговорила с ней уже с открытой фамильярностью:

— А с тем квартирантом ты тоже жила? Что же это он уехал, а новые туфли тебе так и не купил? — говорила она, наглухо загородив Анне путь своими широкими бедрами. — Или ты, дурочка, задарма с ним спала?

Пришлось Анне вернуться по лестнице в свою квартиру. С того дня взбешенная Талка стала преследовать ее с еще большей настойчивостью. Она не могла простить Анне, что та не хочет стать с ней на равную ногу. Теперь уже Талка затрагивала Анну не только на лестнице, но и во дворе, выбирая моменты, когда присутствовали при этом посторонние. Она всячески стремилась подчеркнуть, что они ягодки одного поля.

Но, к своему изумлению, она натолкнулась на сопротивление, которого не ожидала. В сущности, это нельзя было назвать сопротивлением. Анна попросту не отвечала Талке, и все ее ухищрения вывести недотрогу из равновесия пропадали впустую. Казалось, Анна совсем их не замечала. Со временем она даже научилась не краснеть, услышав брошенное ей Талкой вдогонку слово. Это-то больше всего и выводило из себя Талку. Недотрога, оказывается, обладала железным упорством. Талка была обескуражена. На месте Анны она бросилась бы в драку или пошла бы на мировую.

В конце концов ей надоело вести эту войну, которая до сих пор не принесла успеха и только отнимала у нее время. А жизнь, развернувшаяся перед Талкой, сулила ей немало. Надо было только суметь воспользоваться этим.

В роту нагрянуло высокое начальство, и капитан Батурин нервничал.

Вместе с таким начальством обычно приезжало большое число штабных офицеров, адъютантов и других сопровождающих лиц. Они начинали кучей ходить по рубежу, привлекая огонь противника. Для капитана Батурина было как нож острый состояние раздвоенности, когда он не знал, управлять ли ему ротой, или заботиться о безопасности гостей.

С командующим армией и его адъютантом приехали член военного совета армии, незнакомый капитану маленького роста генерал и новый комбат майор Скворцов. По ходу сообщения, извилисто прорытому в земле вдоль и наискось балки, они поднялись к подножию дома, занятого недавно ротой. Во время этого восхождения по крутизне правобережья маленький генерал с трудом поспевал за всеми на своих коротких ногах. Он снял с головы фуражку и поминутно вытирал платком бритый череп. Как только бритоголовый генерал отдышался и огляделся вокруг, он выкатил глаза и хлопнул себя ладонями по бедрам:

— Елки точеные, та самая балка! Здесь в девятнадцатом моя батарея стояла.

На его слова не обратили внимания. Лишь адъютант командующего армией из вежливости повернул к нему лицо.

— Что ж, пройдем дальше, — сказал командующий члену военного совета. Тот в знак согласия наклонил свою крупную голову с гривой седеющих волос — Только не всей свадьбой, — быстро добавил командующий, заметив движение бритоголового генерала. — Лучше разделиться.