Товарищи (сборник)

Самого Шолохова в его произведениях никогда не покидает эта вера в нравственные силы советских людей. Даже в окружении самой смерти успевает заметить солдат Лопахин: «В теплом воздухе неподвижно висел смешанный прогорклый запах горелого железа, выгоревшего смазочного масла, жженого человеческого мяса, но и этот смердящий запах мертвечины не в силах был заглушить нежнейшего, первозданного аромата преждевременно вянущей листвы, недоспелых плодов. Даже будучи мертвым, сад все еще источал в свою последнюю ночь пленительное и сладостное дыхание жизни». Другой русский солдат, фронтовой друг Лопахина, растроганно удивляется: «И шелест ветра в сожженной солнцем траве, и застенчивая, скромная красота сияющей белыми лепестками ромашки, и рыскающий в знойном воздухе шмель, и родной, знакомый с детства голос перепела — все эти мельчайшие проявления всесильной жизни одновременно и обрадовали и повергли Звягинцева в недоумение. „Как будто и боя никакого не было, вот диковинные дела! — изумленно думал он. — Только что кругом смерть ревела на псе голоса, и вот тебе, изволь радоваться, перепел выстукивает, как при мирной обстановке, и вся остальная насекомая живность в полном порядке и занимается своими делами… Чудеса да и только!“»

И не раз еще вместе со своими героями порадуется этому и автор романа «Они сражались за Родину». Порадуется, делясь своей радостью с читателями, вопреки утверждениям, что на страницах современной литературы уже не осталось места для простых земных радостей, для картин вечно обновляющейся природы, для того же пейзажа.

Нет, всем своим не блекнущим от времени творчеством Шолохов утверждает, что не может быть литературы, равнодушной ко всем простым и радостным проявлениям жизни. Даже в самые трагедийные моменты этой жизни человек остается человеком.

Вспоминается, как летом 1952 года Шолохов стоял на гребне Цимлянской плотины и на крутобережной Кумшатской горе. До этого он побывал среди строителей, встретился там и с одним своим вешенским земляком. Вдруг бросились друг к другу рабочий в спецовке и всемирно известный писатель, обнялись, и оба не смогли удержать мужских слез.

Потом Шолохов молча смотрел, как вода, разливаясь, заполняет Цимлянскую впадину. К этому времени уже был засыпан проран через Дон и направлена в новое русло древняя казачья река, воспетая с такой силой на страницах созвучной ей книги. Уходили под воду займище, стены покинутых переселившимися на новые места казаками станиц и хуторов и свежие, оставшиеся после только что отгремевшей войны, и старые могильные курганы. Степь, изрытая и копытами казачьих коней, и гусеницами танков, на глазах становилась морем. Заливались, затягивались водой все отметины, шрамы и рубцы.

И на все это смотрел автор «Тихого Дона». В те дни вырвалось у него:

«По правобережью Среднего Дона много их, сторожевых и могильных курганов. Древней границей стоят они на высотах Дона, как бы озирая и сторожа задонское займище, откуда некогда шли на Русь набегами и войнами хозары, печенеги, половцы. В течение веков по левому берегу Танаиса — Дона двигались с юго-востока полчища чужеземных захватчиков, и вехами по их пути, как нерушимые памятники древней старины, остались курганы.

Затоплена водой Цимлянского моря древняя хозарская крепость Саркел, разгромленная еще Святославом. И странное чувство охватывает душу, и почему-то сжимается горло, когда с Кумшатской горы видишь не прежнюю, издавна знакомую узкую ленту Дона, прихотливо извивающуюся в зелени лесов и лугов, а синий морской простор…

Здравствуй же, родное Донское море, созданное волею большевистской партии, которую она вселила в сердца людей нашей великой Родины, вложила в их богатырские руки!»

Прощаясь, смотрел тогда Шолохов на этот синий водный простор, который все больше захватывал цимлянскую степь, покрывая и заравнивая последние островки суши. С тем тягостным, что навсегда уходило под воду, ко всеобщему удовлетворению и счастью людей, населяющих эту степь, — с бедностью, с неурожаями на сухих горячих супесках и песках, уходило дорогое, что навсегда привязало людей к этой неласковой земле, — и пролитый на ней пот, и пролитая кровь в борьбе за лучшую жизнь, и неповторимость первой любви среди этих курганов, заливных лугов и серебряных верб, и отцовские, материнские, дедовские могилы. А еще больше солдатских могил, потому что за всю историю человечества еще не было такого сражения, которое недавно отгремело, отбушевало в междуречье Волги и Дона. И на все это смотрел теперь автор еще не оконченного романа о солдатах этой войны, о том, как в этих самых степях они сражались за Родину. Уходили под воду избороздившие землю шрамы и рубцы, но из народной памяти и из его сердца они уже не уйдут никогда. Они-то и ноют, и напоминают, и властно зовут поведать всем о том, как, сражаясь за Родину, не щадили себя одетые в серые шинели советские люди. И что же это за неслыханной прочности люди, если им после всех тягчайших поражений первых месяцев войны все-таки оказалась по плечу эта задача?

Не так просто ответить на этот вопрос. Не просто ответить на него в тех горячих красках, в живых картинах, в идущих от самого сердца слонах, как обычно отвечает в своих произведениях на жгучие вопросы современности Шолохов.

Вот и не меркнет в окне дома, вознесенного над вешенским крутобережьем, свет в те часы, когда давно уже погасли все другие окна в станице. Вот и темнеет, облокотившись на перила балкона, задумчивая фигура, и в тот ранний час, когда рассвет еще только зажигает восточный свод неба, начинает пламенеть назубренная вершина Вешенского соснового бора, а под крутобережьем Дон то и дело меняет оттенки — от совсем верного, темно синего, медно-красного до зеленовато-серого, серебряного, а потом и ярко-голубого.

Вот и уезжает Шолохов на Хопер. Есть там такие места, где привыкли видеть его с удочкой на берегу. И хоть страстный рыбак он, другие рыбаки иногда удивляются, почему это Михаил Александрович не замечает, как давно уже дергается поплавок. Смотрит на него и не видит. Или же на ранней зорьке вскинет на плечо ружье и бродит по степи, по займищу, в приозерных камышах. Охотник он неутомимый, стреляет метко, но иногда и весь день молчит его ружье. Просто ходит и ходит, как солдатским шагом меряя степь. Иногда остановится возле высотки, изрытой ячейками старых окопов, извилинами траншей, обвалившихся, размытых дождями и буйно поросших шиповником, травой, но все еще сохраняющих свои очертания и даже вмятины на склонах — отпечатки танковых гусениц, орудийных колес. Змеится вокруг кургана старый ход сообщения, моток телефонного провода зацепился за пенек дерева, обглоданного артогнем… А иногда и сверкнет в траве россыпь патронных гильз. Тихо и пустынно там, где еще так недавно бушевал огонь, и «свинцового цвета» бессмертники растут на земле, обильно политой молодой и горячей кровью.

Критики сказали бы, что это будет многоплановый роман. Это уже можно было почувствовать и по тем главам, которые появились в печати. Тот зарубежный критик, который, помнится, сразу же после войны писал, какой великой значимости и трудности отныне стоит перед литературой задача создания такого произведения о минувшей войне, чтобы оно могло стать в ряд с «Войной и миром» и «Тихим Доном», не просто так остановил свой первый взгляд на Шолохове как наиболее вероятном авторе такой книги. Конечно, не исключено, что на небосклоне литературы могут появиться и новые таланты, которым окажется по плечу эта задача. Но несомненно, что только писателю, чье творчество, подобно творчеству Шолохова, является неотделимой частью души своего народа, и дано будет до конца постигнуть народный и международный характер этой войны против германского фашизма. Зарубежный критик не ошибся, утверждая, что это скорее всего должен быть советский писатель, потому что волею истории советский народ и оказался в самом центре войны и стал той решающей силой, без которой была бы немыслима победа над гитлеризмом.