Страница 20 из 154
Я еще ни разу не видел сцены — ни одной — в актерском исполнении, где бы не было одной и той же ошибки: сначала «оценить», а затем подумать и уж потом только сказать. Страшное, противоестественное рассиживание, отсутствие мысли, состояния, невозможность мыслить непрерывно и произносить слова ради мысли, а не ради самого слова. Этакая последовательность вместо одновременности слова, дела, мысли и состояния души. Всё вместе это называется русской актерской школой, кажется. В этом самая глубокая ошибка, неправда и ложь.
Николай Николаевич Покровский рассказал мне, что он передал рукопись своего покойного отца на отзыв Расулу Гамзатову, а тот уже скоро два года как ее держит, не возвращает и уже в Дагестане были защищены две диссертации на основе этой книги. Книга называется «Борьба горцев Северо-Восточного Кавказа за свою независимость в первой половине XIX века». Вот вам и аварец!
Многие историки (и только) упрекают меня за шар в Прологе «Рублева». Любопытно то, что идею насчет шара укрепил во мне покойный Сычев, с которым познакомил меня Ямщиков.
Мне все больше и больше кажется, что принципы единства во имя цельности для кино имеют, может быть, самое важное значение, большее, нежели в других искусствах. Я имею в виду то, что называется «бить в одну точку», — чтобы быть понятным, пример: если «Преступление и наказание» близко к этому структурному идеалу, то, скажем, «Идиот» значительно от него дальше, он «раздрызганнее».
Страхов о Достоевском (1861–1882 гг.):
«…Мы пользовались теми преимуществами, которые общество так охотно дает писателям и за которые так усердно держатся сами писатели. Они, как известно, ничему не подчинены и ни к чему не обязаны, кроме внушения своего ума и своей совести».
«…К Герцену он (Достоевский [— А. Т.]) тогда относился очень мягко, и его „Зимние заметки о летних впечатлениях“ отзываются несколько влиянием этого писателя. Он потом в последние годы часто выражал на него негодование за неспособность понимать русский народ и неумение ценить черты его быта. Гордость просвещения, брезгливое пренебрежение к простым и добродушным нравам — эти черты Герцена возмущали Федора Михайловича, осуждавшего их даже в самом Грибоедове, а не только в наших революционерах и мелких обличителях».
(1862 г.)
«…Француз тих, честен, вежлив, но фальшив, и деньги у него всё».
«…Федор Михайлович не был большим мастером путешествовать, его не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением, разве, самых великих; все его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характеры, да разве общие впечатления уличной жизни. Он горячо стал объяснять мне, что презирает обыкновенную, казенную манеру осматривать по путеводителю разные знаменитые места».
«…Замечу вообще, что Федор Михайлович был в этом отношении чрезвычайно умерен. (В смысле вина. — А. Т.) Я не помню во все двадцать лет случая, когда бы в нем заметен был малейший след действия выпитого вина. Скорее, он обнаруживал маленькое пристрастие к сластям, но ел вообще очень умеренно»
Мария Дмитриевна умерла от чахотки 16 апреля 1864 года. (Первая жена Достоевского.)
Не знаю почему, но меня последнее время стал чрезвычайно раздражать Хуциев. Он очень изменился в связи с теплым местечком на телевидении. Стал осторожен. С возрастом не стал менее инфантильным и, конечно, как режиссер совершенно непрофессионален. И мысли-то у него всё какие-то короткие, пионерские. Все его картины раздражают меня ужасно; пожалуй, кроме последней — о конце войны. Да и то с натяжками, ибо главный герой — ужасен. И линия поляка из концлагеря — тоже какая-то взятая словно бы напрокат. И виньетка эта с туристами и развалинами очень неудачна. Странно, но какой-то он жалкий.
После неудачного чтения «Идиота» решил перечитать «Подростка». Разговор по поводу «Идиота» с Лапиным откладывается.
В конце месяца предлагается мне поездка в ГДР. Может быть, воспользоваться ею для возможной совместной или просто немецкой постановки? А что если подумать о Томасе Манне? Перечитать надо кое-что. Начну с новелл.
А что если подумать о «Волшебной горе»? Да нет, пожалуй, не ко времени. Тогда уж «Доктора Фаустуса».
«Главному редактору киностудии „Мосфильм“ B. C. Беляеву
От режиссера А. А. Тарковского
Творческая заявка
Прошу закрепить за мной тему, рассчитанную на двухсерийный фильм по оригинальному сценарию, который будет написан А. Тарковским и А. Мишариным о творчестве и существе характера великого русского писателя Ф. М. Достоевского. Сценарий этот задуман скорее как поэтическое исследование, а не как биография. Как исследование творческих предпосылок, заложенных в самом характере Ф. М. Достоевского, как анализ его философских и этических концепций, как увлекательное путешествие в область замыслов его самых значительных произведений.
Вот такую заявку я отправил на студию 2 или 3 февраля. Что-то они скажут? В свое время (когда мы были на фестивале в Канне) Баскакову эта идея очень понравилась.
Что-то странное происходит с Юсовым. Когда мы работали на «Солярисе», с ним уже и тогда было чрезвычайно трудно работать. Он был всем недоволен, злобен, всех обижал — ядовито и исподтишка. Изводил он всех. И всех мелочно предавал: и Мишу Ромадина, и В[еру] Федоровну, и меня. Мне многие потом говорили, что удивлялись моей реакции. Они думали, что я ничего не замечаю. А я просто старался делать вид, что ничего не происходит; иначе ничем, кроме скандалов, мы бы не успевали заниматься. Что и происходило на последней картине Г. Данелии «Гекльберри Финн».
У Вадима всегда было желание посчитаться доблестями и профессиональными достоинствами. <…> Он самовлюблен. И когда оказалось, что он не «самый главный», он стал беситься. Уже на «Солярисе» стало ясно, что он «замастерился», что он работает наверняка на уже однажды достигнутом уровне, что он не ищет, а старается сохранить уровень во что бы то ни стало.
А это признак дурной. Теперь ему надо или смириться с тем, что он не гений и, работая на фильмах, которые обречены на государственные и ленинские премии, пожинать лавры за потерю чувства собственного достоинства и индивидуальности; или самому стать режиссером (а он очень стремится к этому, хоть и стесняется. Он ведь страшный лицемер к тому же) и делать ничтожные фильмы. Таких много: и Бондарчук, и Волчек, и Шатров, и Губенко, и Храбровицкий, и Монахов и несть им числа.
Вл. М. Мурашко (фотограф) говорит, что с Данелией на картине они работали ужасно. Вадим может погибнуть как художник. Большую долю тлена вносит в его проблемы его Инночка. Эта хочет орденов, денег для мужа и доступной однодневной славы.
Что же касается нашего разрыва, то я счастлив, что он произошел. Вадим проиграл: ведь он надеялся на то, что уходит, берет назад свои обещания в тот момент, который будет для меня смерти подобным. В том смысле, что мне не с кем будет работать. И я рухну. Он очень надеялся на это.
А сейчас мы с Гошей Р[ербергом] готовимся к съемкам, и никогда мне не было так легко, приятно и интересно работать с оператором. Уважая друг друга, ища новые решения. Теперь-то я узнал вкус настоящей работы.
Рухнул-то Вадим в результате.
Март-апрель 1973