Страница 42 из 49
— Щиро дякую, як кажут у нас на Украини!
Боясь утомить больного писателя, Родриго сжато рассказал о последних событиях в Испании.
Зазвонил телефон, с радиостанции просили дать пробу. Микрофон, укреплённый на спинке стула, пододвинули поближе к постели Николая.
На дворе прогудел автомобильный сигнал. Ольга Осиповна внесла на подносе фрукты и вино.
— Коля, к тебе гости.
— Кто там?
Герои уже поднимались по лестнице. Первым вошел Чкалов, за ним Беляков и Байдуков. Гарсиа почтительно встал.
— Знакомьтесь, друзья! Это — мама Николая…
Чкалов поклонился и поцеловал Ольге Осиповне руку.
— Матери, вырастившей такого славного сына… — прогудел он простуженно. — Ну, как вам тут живётся на новой даче?
— Спасибо.
— Волшебно, даже соловей по утрам поет, — улыбаясь ответил Островский. — Устраивается на сосне как раз против моего окна и начинает давать концерты. Работаем с ним вдвоём, в одном строю…
— Вдвоем, в одном строю, и славно получается.
Чкалов поднял голову, будто хотел увидеть на сосне соловья.
Островский невидящими глазами глядел в ту сторону, где находился Чкалов.
— Валерий Павлович, вы какого года рождения?
— Девятьсот четвертого.
— Выходит, мы одногодки! Тогда разреши перейти с тобой на ты, — предложил Островский. — Ничего не имеешь против?
— Отчего же, я с удовольствием! — Чкалов опустился в затрещавшее под ним соломенное кресло и полез в карман за портсигаром. — Однако я представлял, что ты не такой… Ну, как бы это сказать, ну, веселый…
Островский чистосердечно, от всей души рассмеялся, и было удивительно, откуда в этом навсегда прикованном к постели, обреченном на вечную неподвижность человеке столько брызжущей, лучистой жизнерадостности.
— Нашего брата, старого комсомольца, голой рукой не визьмёшь, — по-украински ответил Островский. — Мне некоторые врачи предсказывали, что я проживу лишь полтора года. А я сказал: ошибаетесь, проживу три! По их предсказаниям, я должен был уже умереть. Но — выжил. И вот теперь все на свете, даже физическую боль принимаю, как премию. Раз я ощущаю боль, значит я живу! А это — самое главное…
— Настоящий героизм, — с уважением сказал Чкалов.
— Какой это героизм, просто необходимость, — отмахнулся одними пальцами Островский, — А вот вы, действительно, геройский подвиг совершили: из Москвы на Дальний Восток! Такой перелёт через льды и пустыни… Вы ведь не знаете, друзья, что самой моей заветной мечтой было стать лётчиком.
— Не может быть!
— Да, да, — распаляясь, горячо заговорил Николай. — И ведь я даже в школу пилотов поступил. Даже медицинскую комиссию прошел, да чёртов глазник подвел, вредный старик попался. Разоблачил, что у меня один глаз совсем не видит. Это результат контузии в гражданскую войну. Наше поколение должно стать крылатым. И профессия лётчика была моей постоянной недосягаемой мечтой!
— У каждого своя мечта, — задумчиво возразил Чкалов, — А мне бы, например, в Испанию, переведаться с фашистскими асами, показать им нашу русскую хватку! От души завидую испанским лётчикам…
Испанец понял смысл фразы, сказанной Чкаловым.
— А мы, товарищ Чкалов, применяем в воздушных боях ваши метод работа: бьём фашисто по-чкаловски! Вас имья хорошо известно республиканским пилота…
Чкалов залился густым румянцем, и было странно видеть на этом мужественном лице выражение растерянности и смущения.
— Спасибо на добром слове. — Он неловко полез за чем-то в карман.
Байдуков и остальные гости деликатно отошли к карте Испании, где алым шёлковым шнурком и флажками была обозначена линия фронта.
Испанец вполголоса начал рассказывать о положении под Мадридом.
Оглянувшись через плечо — не слушают ли его, Чкалов наклонился к Островскому и, понизив голос, с дружеской задушевностью спросил:
— Слушай, Никола, а ведь, положа руку на сердце, трудно тебе, а?
Островский нахмурился, лёгкая тень усталости легла на его высокий открытый лоб.
— Кому другому не сказал бы, тебе скажу… Бывают такие минуты, боль схватывает всё тело, будто на костре горишь. Голова разламывается на части. Никакие лекарства не могут утишить эту страшную, нестерпимую боль. Стиснешь зубы и крепишься изо всех сил, чтобы случайным стоном не выдать матери своих адских мук…
— Понимаю, — сочувственно покачал головой Валерий Павлович.
— А так хочется жить, если бы ты знал, так хочется! — сдерживая волнение, страстным шепотом почти выкрикнул Островский. — Хочется жить, работать, драться… Мне так необходимо в Москву, к библиотекам и архивам. Книгу, книгу закончить во что бы то ни стало…
— В чём же дело?
— Ехать в Москву не разрешают. Боятся, дорогой умру. Старая история… А я не умру. Я не умру до тех пор, пока не закончу свою книгу. Я это твёрдо знаю.
— Да, брат, понимаю. — Чкалову, видимо, хотелось чем-нибудь поддержать, ободрить больного друга. — У каждого человека случаются в жизни такие, казалось бы, совершенно безвыходные положения, когда он бессилен что-либо предпринять…
— Неужели и у тебя такое бывает? — с надеждой встрепенулся Островский.
— Бывает. А твою мечту я понимаю. Сам мучаюсь.
— О чем же твоя мечта?
— Перемахнуть через Северный полюс.
— Смелая мечта! Так что же?
— Сказали, чтоб пока погодил… Никак не добьюсь разрешения. Плохой я дипломат, — махнул рукой Чкалов.
— Почта! — перебил его из-за двери зычный голос почтальона.
Островский повернул голову к дверям.
— Мама, свежие газеты! Дай их скорее сюда… Что-то там в Испании?
Беляков развернул газету и стал читать вслух сообщение из Мадрида:
«Самолёты противника подвергли жестокой бомбардировке окраину города, где ютятся беднота и мелкие ремесленники. Среди убитых — старики и дети. Сбито два бомбардировщика мятежников. Спасшийся на парашюте фашистский пилот захвачен в плен».
Пальцы Островского нервно затеребили край одеяла.
— Вот когда я особенно жалею, что не послан в Испанию. — Чкалов хмуро поглядел в сторону моря.
Резко прозвучал телефон, звонили с радиостанции:
— Через полминуты включаем вас без всякого предупреждения.
Островский заволновался: он был захвачен врасплох.
— Так быстро?
— Товарищи, полнейшая тишина — включаем микрофон…
На лбу Николая выступили мелкие капли пота. Прерывающимся от волнения голосом он не сказал, а выдохнул сто раз обдуманную за ночь первую фразу:
— С большой гордостью и радостью вхожу я на эту невидимую для меня трибуну…
Чкалов заботливо приподнял его под спину вместе с подушкой.
— Друзья мои! Я горячо жму ваши руки. Ваши молодые сердца должны чувствовать биение моего сердца. Для вас я живу… — Островский постепенно овладевал собой, голос его креп, молодел. — Мы хотим мира, мы возводим хрустальное здание коммунизма. Но было бы предательством забывать о том, что нас окружают злейшие, кровавые враги…
Поддерживая под голову Николая, Чкалов видел, как на виске Островского отрывисто, как электрическая искра, пульсировала тонкая голубая жилка.
— …И если фашизм, эта бешеная собака, бросится на наши рубежи, то миллионы молодых бойцов встанут под ружьё, и первыми из всех ответят ударом на удар наши храбрые лётчики, которых я приветствую в лице дорогих моих друзей — Чкалова, Байдукова и Белякова.
От волнения Островский больше уже не мог говорить.
— Да здравствует великое сегодня и ещё более прекрасное и ещё более замечательное наше завтра! — выкрикнул он напоследок.
Валерий Павлович бережно опустил подушку. Ольга Осиповна сложенным вчетверо голубым платочком заботливо вытерла пот на лбу уставшего сына.
Откуда-то с улицы долетела музыка духового оркестра. На веранду с огромным букетом роз вбежала сероглазая, подстриженная под мальчика школьница в пионерском галстуке.
Она остановилась, ошеломленная присутствием множества незнакомых людей. Потом серьезно, негромким голосом сказала:
— Примите от нас эти розы. Мы слушали сейчас вашу речь. Мы клянемся защищать нашу Родину до последней капли крови!