Протока

Старик все сидел на пристани, глядел вверх по течению: вот-вот должен был показаться катер. Прислушивался, надеясь уловить привычное постукивание двигателя. Но было тихо, словно уснуло все в этом вечере, наполненном покоем и умиротворением, лишь желтовато мутная вода дремотно урчала под самым берегом. Он и сам чуть было не задремал. Однако заставил себя взбодриться, набил трубку пахучим табаком и сладко затянулся.

Придет ли Василий этим катером? Понимал: может и не прийти опять, как в прежние дни. Но все же лучше, если бы пришел, давно не видались, уже пошел третий год. Старуха совсем извелась в ожидании с тех пор, как получили весточку от сына о приезде — все чего-то жарит, парит, солит. Занавески выстирала, половики к каждому вечеру перетряхивает — порядок наводит. «Неугомонная она у меня», — усмехнулся он от прильнувшей доброты к ней. Но что тут скажешь: мать ведь…

«Может, все-таки углубят опять протоку, — размышлял он. — Слухи ходят. Да и пора уж, совсем обмелела, берега будто выросли, чуть не на глазах поднимаются. Вот тогда, в сорок первом, такую легче было бы форсировать на перекате. Небось уж и впадину ту песком занесло, хоть и расчищали ее не раз после войны земснарядом».

Старик давно уже не уезжал из этих мест. Правда, демобилизовавшись после войны и вернувшись в свои Гнилуши, он еще лет двенадцать ходил с рыбаками на лов ставриды и скумбрии. То было удачливое, хорошее время, но, казалось ему теперь, слишком быстро оно прошло, как и все хорошее торопится унестись скоро и неприметно. Ведь только тогда мы начинаем познавать истинную цену времени, когда уже из отдаления глядим ему вслед… Но море и раны, полученные в войну, не позволили выходить больше на лов, принудили сойти на берег. И он стал зажигать бакены на протоке, указывать безопасную дорогу судам, спешившим к лиману и еще дальше к морю. Обозначать фарватер. Потом и вовсе вышел на отдых, не дождавшись пенсионного возраста, — война все шла следом. Даже когда он выращивал свой душистый табак, занимался потихоньку огородом и читал любимые и понятные ему, близкие книги о военных моряках, — она и при этом была всегда рядом…

Только однажды старик уезжал далеко от протоки. Было это лет пять назад. Ездил он тогда в Грузию, но не на веселые грузинские праздники, а на похороны близкого друга — Тимура Левадзе. И возвратился оттуда совсем поникшим и опустошенным. Они были одногодками, оба призывались на флот в тридцать шестом, почти четыре года вместе душа в душу прослужили на «морском охотнике», вместе тонули в лимане и спасались на шлюпке. Только эта протока и разлучила их. Сам вот он еще оставался жить, а Левадзе уже не стало. С такими горькими мыслями возвратился он тогда из Грузии. Разве могли быть мысли чернее этих?..

Они с Тимуром долго переписывались после того, как его тогда тяжело ранило возле протоки и он очутился в госпитале, в уральском далеком городе. Письма шли часто, много их было, теплых и по-флотски с перчинкой. Тимур умел писать такие и все звал его возвращаться после лечения в свой отряд «морских охотников», куда он сам вернулся с товарищами из завалишинского полка. В первом же письме Тимур сообщил, что Завалишин обещал обязательно представить их всех четверых моряков к наградам за геройские дела на протоке. Но наград они не получили и, Тимур считал, уже никогда не получат, потому как подполковник Завалишин погиб в тех же боях на Гнилой косе и, конечно, представления на них подать не успел.

Но Тимур Левадзе оказался не прав: в прошлом году старика неожиданно вызвали в военкомат, и военком торжественно вручил ему орден Красного Знамени. Ошеломленный старик ничего не понимал. «За что? Ведь тридцать пять лет минуло после войны… Не ошибка ли тут вкралась?» Но когда военком показал ему выписку из наградного листа, на котором стояли подписи командира полка Завалишина и комдива Серпухина, о котором он даже не слышал никогда, и значилось время — сентябрь сорок первого года, у старика задрожали руки, чуть не посыпались слезы. «Значит, успел подполковник Завалишин, успел, золотой человек…»

Вода в протоке текла и текла, густо меднея под закатными лучами низкого солнца. И будто бы с ней рядом текло и неумолимое время, текло и откатывалось в дальние дали все невозвратное прошлое… А катера все не было. Однако старик в мыслях не торопил его — все одно придет ко времени. Не спеша он выбил трубку, привычно огладил бороду и, улыбнувшись, легонько прикоснулся к ордену. Ему нравился орден Красного Знамени, как никакой другой. Еще в далеком детстве они, гнилушинские пацаны, с завороженным восторгом и мальчишеской завистью глядели на бывшего моряка дядю Ивана Артемьева из их села. Тот вернулся с таким орденом после гражданской войны и, помнится, носил его вместе с алым бантом. Носил в будни и праздники, во все церковные и обычные дни, не снимая.

Старик тоже не снимал с кителя свой орден, привык к нему за год, с ним было как бы надежнее продолжать жизнь. Он не одобрял тех людей, которые не носят своих наград, потому как настоящие боевые награды очень многое говорят о сущности человека, они наподобие пропуска в его военное прошлое. У него было много всяких медалей, боевых и, особенно, юбилейных, но среди них он особенно уважал и ценил одну — медаль Ушакова, потому как она означала прямую принадлежность к флоту и морю. Ею он был награжден за участие в десантной операции, в которой его ранило во второй раз… Но надевал он все эти медали только в День Победы, а вот орден был всегда при нем…

Сзади послышались шаги, в щелях между досками захлюпала вода. Старик даже не обернулся.

— Идешь, Семеновна? — Ухмыльнулся в ладонь. — Ну иди, иди, как же без тебя обойдешься…

— Иду, Иваныч, иду, — робко ответила Марья Семеновна. — Скоро ведь катер покажется. Чует сердце мое материнское: приедет на нем сынок. Право, приедет сегодня, пот поглядишь.

«Приедет, — нахмурился старик при нескладном слове. — На телеге, что ли, приедет?» Он был недоволен, потому что своим появлением жена прервала течение его мыслей. Но ему не хотелось обижать ее. Они уже давно отвыкли обижать друг друга, оберегали старость, жили в полном согласии и мире.

— Садись вот рядышком, — подвинулся он. — Может, и впрямь придет Василий этим катером.

— И не сомневайся, — как о решенном, убежденно сказала Марья Семеновна. — Сейчас встретим. Не надуло тебя тут? Ишь как на протоке ветер балует. Бушлат бы накинул, что ли. Я захватила, на ко вот, набрось.

Старик недосадливо отмахнулся, и в эту минуту они оба уловили приближающееся знакомое постукивание двигателя.

— Подходит, — сказал старик, застегивая верхнюю пуговицу на кителе. — Малость припоздал.

Марья Семеновна нетерпеливо поднялась, оправила нарядный платок.

— Обнимем сейчас Васятку, обнимем, отец. Третий год пошел, как не видались, будто век целый минул.

«Васятка… Для тебя все еще Васятка, старая. А он, наш сын, уже капитан третьего ранга, командир эскадренного миноносца, боевого корабля второго ранга. Да что ты смыслишь в этом, старая…»

Катер, убавляя обороты, осторожно подходил к пристани. На баке стоял матрос со швартовом в руках. Совсем мальчишка в тельняшке и лихо заломленной мичманке. Принять конец было некому, и он приготовился прыгнуть с борта, чтобы набросить его на толстый деревянный кол.

— Подавай, — поднялся навстречу старик, — я приму. — А сам выискивал взглядом Василия.

«Нет, не видать. Должно быть, в рубке рядом со старшиной. Не торчать же, в самом деле, ему, командиру боевого корабля, на палубе, между мешками и ящиками. Сейчас появится…»

Но он уже знал, что обманывает себя напрасной надеждой: именно на баке должен стоять Василий, коль к родному дому подходит. Старик принял швартовый конец, набросил петлю на кол и, не глядя на жену, замершую в ожидании, сел опять на скамейку, устало упершись руками в колени.

Попутных пассажиров не было, и катер почти тут же отошел, направился дальше, вниз по течению, оставив на пристани лишь одного человека — местную почтальоншу Оленьку Белову. Еще издали она весело крикнула: