Страница 8 из 21
К 1917 году главным фактором общественной жизни стало абсолютное, массовое отторжение царизма из-за чудовищной империалистической войны, которая перемалывала целые поколения – мучительно, страшно, изуверски и откровенно бессмысленно. Никому из обычных людей это не было нужно, все изнемогли от крови и лишений, все жаждали мира.
Первичный, истерический всплеск патриотизма закончился очень быстро, и начались бессмысленные, чудовищные, бесконечные жертвы. Кому-то грезился Константинополь, кому-то хотелось отобрать у России Польшу, но для основных участников войны она так и не стала отечественной, потому что слишком явно и откровенно с самого начала была империалистической.
Царь и вся система управления были обязаны отреагировать на эту бессмысленность и задуматься, как выйти из конфликта. Ведь война была братоубийственной даже для императоров: все королевские семьи Европы находились в родстве.
Но они не смогли захотеть это сделать, и в итоге Первая мировая уничтожила все империи, кроме Британской.
Парадокс России заключался, с одной стороны, в полном взаимном отторжении общества и власти, замкнувшейся на себя. Власть просто закрыла все окна, все двери и перестала интересоваться, что там про нее думает общество. С другой стороны, эта абсолютно недемократичная власть старалась быть гуманной: не попадающие в узкие категории совершенно нежелательных лиц (например террористов) могли совершенно спокойно бороться с ней. И наконец, открытая внешнему миру Россия находилась под очень жестким давлением внешних сил. Немцы хотели сепаратного мира, англичане и французы всеми силами старались его не допустить – и Россия стала еще одним полем их боя.
При этом царская Россия отнюдь не была диктатурой: наша монархия являлась очень мягким авторитаризмом, во многом вполне правовым государством, в котором спецслужбы в отсутствие закона, специально регламентирующего их действия и наделявшего их особыми правами, оказались беспомощными. А закона о спецслужбах не существовало из-за недоразвитости парламентской системы, недоразвитости демократии: парламент еще не мог реагировать на потребности общества, даже в области обеспечения его безопасности, а самодержавие было уже слишком косно, чтобы эти потребности замечать.
Все решения в этой сфере принимал лично государь, как сейчас говорят, – и он оказался весьма слабым управленцем.
В результате отречение царя явилось в чистом виде победой Антанты: победой англо-французского влияния и финансово связанной с этими странами российской буржуазии. Февраль действительно был классической буржуазно-демократической революцией, но в условиях крайне слабого развития капитализма и, соответственно, слабости и несамостоятельности буржуазии.
Семьдесят процентов тогдашних базовых отраслей – горной промышленности и машиностроения – принадлежало иностранному капиталу, представители которого потом, в настоящую революцию, вместо того, чтобы с пулеметом лечь перед заводоуправлением, просто уехали домой, списав российскую часть бизнеса в убытки.
Остальная, собственно российская часть крупного бизнеса, была теснейшим образом связана с царским режимом. Это были не предприниматели, а, выражаясь по-современному, олигархи, которые очень быстро поняли, что спекуляции безнаказанны и приносят значительно большую прибыль, чем собственно производство.
В результате они в тесном сотрудничестве с коррумпированными чиновниками начали создавать искусственный дефицит везде – от продовольствия до оружия.
Это непредставимо для современного сознания: производители оружия и его перепродавцы устроили, по сути дела, бойкот фронту. Из-за спекуляций фронт не получал патронов, снарядов, винтовок. Да, в критические моменты Великой Отечественной войны бывало такое, что ополченцам приходилось ходить с одной винтовкой на троих на танки, но ведь и в Первую мировую войну происходило нечто похожее. Не хватало патронов, не хватало снарядов, а на самом деле их было столько, что хватило на всю Гражданскую, на все конфликты двадцатых и тридцатых годов, и в начале Великой Отечественной этими патронами и снарядами еще довоевывали!
Февральская революция началась с восстания в очередях, когда женщины кричали: «Что ж вы с нами делаете?» А страна была завалена зерном, его девать было некуда – как гречку некуда было девать осенью 2010 года, когда искусственно создали ее дефицит.
Непосредственный толчок к Февральской революции дала, выражаясь современным языком, мелкая спекуляция чиновников средней руки мэрии Санкт-Петербурга, но всесокрушающим политическим фактором, когда требовать отречения своего главнокомандующего к нему приехали генералы с красными бантами, она стала лишь в результате мощного давления стран Антанты. Их интерес был прост: они боялись примирения русского царя с его немецким родственником, желали распространения на Россию демократического устройства общества и надеялись ослабить Россию, чтобы не допустить ее в полной мере на послевоенный пир победителей.
И, с некоторыми оговорками, им это удалось.
Придя к власти в результате Февральской революции, мелкая и незрелая, в том числе и по уровню своего самосознания, российская бюрократия ничего, кроме «войны до победного конца», придумать не могла. Просто потому, что она бегала на очень коротком поводке у своих хозяев из Антанты – точно так же, как российские либералы остаются на коротком поводке у своих хозяев из «вашингтонского обкома».
И сказать этим хозяевам: извините, пожалуйста, но мы пришли к власти и теперь отвечаем не столько перед вами, сколько в первую очередь перед своим народом, – все эти керенские и князья львовы не смогли даже попытаться. Эта слабость и оказалась для них роковой.
Между прочим, влияние Антанты на внутренние российские дела отнюдь не сошло на нет после победы большевиков, которые вроде бы ориентировались на немцев. Ведь так называемый «мятеж левых эсеров», в котором скрыто участвовало огромное количество большевистских руководителей и который был, насколько можно понять, попыткой антиленинского переворота со стороны Свердлова и Дзержинского[1], – этот мятеж был и проявлением англо-французского влияния.
Да, конечно, имело место стремление к большей демократии, к опоре на крестьян, к расширению социальной базы, но и влияние Антанты прослеживается очень четко.
И исключительно мягкая реакция большевиков на этот мятеж была вызвана не только продержавшимся аж до тридцатых годов сентиментальным отношением к таким же, как и они, революционерам, не только инстинктом самосохранения, но и пониманием этого внешнего влияния как важной причины мятежа.
Ленин, кстати, очень хорошо умел помнить национальные интересы, даже находясь под внешним контролем. Классический пример – Брестский мир: из-за внутренней драки среди самих большевиков, я уж не говорю об эсерах и остальных, пришлось отдать немцам даже больше, чем те хотели вначале. Ведь Красной армии, что бы мы ни отмечали 23 февраля, в то время в природе просто не существовало: немцы шли и забирали все, что желали, не встречая вообще никакого сопротивления.
Но первое, чем занялись большевики после того, как уступили немцам все, что можно и чего нельзя, – это разжигание революции в Германии. Да, для Троцкого и компании это был шаг к мировой революции; но для остальных – и Ленина в том числе – это был национальный реванш, хотя они и не мыслили тогда в этих категориях. И очень быстро они ответили своим бывшим партнерам «по полной программе».
Примерно наполовину крушение России определялось ее собственным состоянием. На четверть – влиянием Антанты и еще на четверть – Германии.
Если Февральская революция была победой Антанты, то Великий Октябрь – стихийным бунтом против этой победы. Назвать его аналогичной победой Германии язык не поворачивается: победы обычно заканчиваются для победителей по-другому.
Почему же у нас сейчас стало так модно ненавидеть большевиков и Октябрьскую революцию – даже больше, чем в начале девяностых годов?
1
Дзержинский быстро понял, что переворот не удался, и вернулся к поддержке власти.