Страница 117 из 189
Перед тем как перейти к описанию моих личных отношений с д'Альгеймами, я должен отметить: все странное и диковатое, встреченное в их доме, — лишь ретушь к основной ноте; и эта нота — высокого удивления и уважения.
Не говорю о певице, М. А. д'Альгейм (урожденной Олениной); пусть оспаривают меня; пусть в последних годах голос ее пропадал; скажу откровенно: никто меня так не волновал, как она; я слушал и Фигнера и Шаляпина; но Оленину-д'Альгейм такой, какой она была в 1902–1908 годах, я предпочту всем Шаляпиным; она брала не красотою голоса, а единственной, неповторимой экспрессией.
Ничего подобного я не слышал потом.
Криком восторга встречали мы певицу, которую как бы видели мы с мечом за культуру грядущего, жадно следя, как осознанно подготовлялся размах ее рук, поднимающих черные шали в Мусоргском, чтоб вскриком, взрывающим руки, исторгнуть стон: «Смерть победила!»
Поражали: стать и взрывы блеска ее сапфировых глаз; в интонации — прялка, смех, карканье ворона, слезы; романс вырастал из романса, вскрываясь в романсе; и смыслы росли; и впервые узнание подстерегало, что «Зимнее странствие», песенный цикл, не уступит по значению и Девятой симфонии Бетховена.
— «Просто святая: болтает под ухо мне; синею птицей моргает; и — шалями плещется; вдруг — подопрется, по-бабьему: заголосит — по-народному!»
Так покойная Соловьева, с ней познакомившись, передавала о ней; мы же знали: она — транспарант; создавал же ей жест, интонацию, силу блистательный, ригористичный, начитанный, взросший в гнезде Малларме — символист: Петр Иваныч д'Альгейм, ее муж.
Ну и пара же: редкая!
Встретился с нею у Г. А. Рачинского: в лоск уложил меня Петр Иваныч; и пленила певица величьем своей простоты;91 с той поры — я, Рачинские, Поццо, Петровский в антрактах спешили внырнуть к ней в уборную, чтобы цветок получить от нее, удостоиться после концерта беседы за ужином: с нею; так медленно крепло знакомство: в сближение.
Ужины: стол — под цветами, дюшесами, рыбами, винами; рой голосов: Петр Иваныч — изящный стилист, поэт, публицист и писатель, некогда близкий знакомец им боготворимого Вилье де Лиль-Адана, — был как фонтан афоризмов над этим столом, поблескивая глазами, вином и умело вкрапленными цитатами из Малларме, Верлена и Ницше; в этот венок из цитат, конкурируя с Рачинским и его побивая цитатами, он вправлял отрывки из древнеиндийских поэм, еврейских каббаллистов и средневековых труверов XII и XIII столетия; ткань речи его напоминала мне тонкую инкрустацию из дерева и слоновой кости, какая поражает в Египте на иконостасах древних коптских церквей; в нем был понятен эстетически узор метафор; смысл же был нам порой темен.
С такими речами он поднимал свой бокал над столом; мы — Рачинский, Сергей Иваныч Танеев, Кашкин, Энгель, Кругликов — на него разевали в такие минуты рты; [Д'Альгейм великолепно перевел древнюю поэму «Рама» (с санскритского) и изящно издал ее; написал музыкальной прозой на очень трудно понимаемом французском роман «La passion de Francois Villon»92. Он писал статьи, стихи; когда-то он был близок с французскими символистами] мы удивлялись изяществу оборотов мысли, глубочайшим замечаниям, бросаемым вскользь; мы им любовались, но и немного пугались: чего хочет он?
Целое его мысли заволакивал от нас часто туман из метафор; довод выглядел стихотворной импровизацией, напоминающей тексты древних индусских поэм; а он требовал от нас программы действий в XX веке, основанной на поэзии седой древности; с одной стороны — Малларме; с другой стороны — «Рама», а современности, московской, тогдашней, — не было.
Пугало барокко мысли: сверкающий тысячегранник — предмет удивления; — а что делать с ним?
В иных ходах мыслей перекликался он с Вячеславом Ивановым, но с тою разницей, что Иванов казался лукавым, а д'Альгейм удивлял прямотой; он был мудреней Иванова, но более блестящим в импровизациях, и был более «поэтом» в своей риторике, чем поэт Иванов.
В те дни он мечтал о рождении ячеек, подобных «Дому песни» в Москве, во всех центрах пяти континентов земного шара; и тут выявлялся в нем откровенный мечтатель-чудак, высказывавший свои утопии о связи художников, поэтов и музыкантов всего мира, воодушевленных концертами Мари, его жены:
— «Кан Мари шантера…» («Когда Мари споет…») Она должна была запеть из Москвы — всему миру; смягченные сердца Щукиных, Рябушинских, Морозовых отдадут-де миллионы: ему, д'Альгейму.
— «Вот, — на „Дом песни“!»
«Дом песни» немедленно-де распространится из Москвы, организуясь в Берлине, Париже, Вене, Лондоне, Сан-Франциско, Нью-Йорке, Бомбее; во всех центрах поэты, художники, певцы и певицы, которых он и Мари при нашем участии вооружат молниями художественного воздействия, обезглавят тысячеголовую гидру порабощения; «золотой телец» расплавится и протечет под ноги ручейком.
Революцию жизни способно свершить лишь искусство. Такова упрощенная схема его вожделений; она казалась наивной: до чудовищности; и тут он, чувствуя, что этой схемою не убедит, начинал отгранивать ее великолепнейшими цитатами с демонстрацией перед нами, как надо понимать мысли Вагнера, Шумана, и что означают символические образы в таком-то стихотворении Гете, и что выйдет, если соединить так-то и так-то и так-то раскрытые тексты.
По его представлению, тот, кто владеет разумением художественных символов, может сочетанием образов и художественных воздействий перевертывать по-новому жизнь; д'Альгейм видел себя призванным к такому переверту; его жена, которую создал он великолепной певицей, была показом его владения тайнами искусства; каждого из нас хотел он, забрав в руки, переделать по-своему, сделать «Олениной-д'Альгейм» в своей сфере, чтобы, передвигая нами, как пешками, из Москвы вести партию шахмат: с рутиною всего мира (?).
И тут-то начиналась и тогда уже болезнь в нем.
Но толковал он художественные явления изумительно; в нем жил не только художественный критик, но и художник-критик. Так грезил он; и вдруг обрывал свои «мировые» грезы, переходя к показу опытов: и из слов его возникал оригинальный театр марионеток, макет из кисеи сквозной сцены.
Крэг [Гордон Крэг в эти годы казался новатором в области сценических постановок, он приезжал в Россию; одна из его постановок была показана Художественным театром; д'Альгейму казалось, что Крэг украл у него идею постановки] (Гордон) спер-де у него идею своих цветных сукон93 (жест слова или — пантомима алфавита, где каждая буква — была раскрашена и изъяснена в звуковом жесте).
С этих пиров возвращались весьма сомневаясь, чтоб он, предысчисливши винтики новой культуры, в карман положил свой листок с вычислением; жил он в уверенности, что раздастся в передней звонок: миллиардер, Рокфеллер, — а за неименьем его С. И. Щукин, — придя в наше общество, бухнет под ноги д'Альгейму мешок с миллионами:
— «Вот, — на „Дом песни“!»
Тогда из кармана он вынет листок.
Щукин — медлил: сутулая, полуседая, усталая умница, с глазом ребенка не то сумасшедшего, кутаясь в серенький пледик, дрожа, погасивши огни красноречия, шипом гадюки дышала на тайных врагов, перебивших у Щукина деньги, — ведь дал же Щукин Челпанову, ясное дело, на психологический, черт подери, институт. «Враги», видно, за шторой — подслушивают; даже больше того: шпионов своих засылают в «Дом песни»; и Кругликов, Энгель, Кашкин, Сергей Львович Толстой, так ужасно обиженный Петром Иванычем, скоро, хватаясь за шапки, чесали носы: не «шпионы» ль они?94
Тут Метнер, противник д'Альгейма и ненавистник Листа, которого он ругал «католическим попом», с воистину маниакальной яростью схватывал меня за руку:
— «Нет, нет, — вы слушайте: он же — больной культом Листа, католика и инквизитора музыки… Лист, — обезьяна в сутане, — был эдаким вот неудавшимся магом… Абстрактный монизм только с виду блестит… Вся изнанка — больная и жалкая». [Этот взгляд на музыку Листа позднее Э. К. Метнер высказал в своей статье о Листе, напечатанной в «Золотом руне» за подписью «Вольфинг»95].