Зной прошлого

Картину дополняют показания другого жандарма — Владо Калоянова: «Когда Йордана Борукова подвели к яме, он сказал: „Чему быть, того не миновать“».

Какое глумление над отцовскими чувствами, над человеческим достоинством! Откуда взялась такая бездна жестокости и садизма у подпоручика Дончева, этого еще молодого, двадцатичетырехлетнего парня в жандармском мундире! Как мог он превратить последние минуты жизни человека, годящегося ему в отцы, в столь бесчеловечную муку! Как мог он так спокойно, с кривой ухмылкой на губах наблюдать за осуществлением своего чудовищного замысла! Видел бай Йордан, как, скошенный автоматной очередью, рухнул его сын, на его глазах были убиты и другие арестованные. Затем настала его очередь. Но не дрогнул бай Йордан, не запросил пощады. Не о себе думал в последние минуты жизни этот шестидесятилетний человек, опаленный боями трех войн и снискавший в них славу храброго солдата. Кровью исходило сердце о сыне, жаль было всех его товарищей, всю эту молодую поросль, безвременно погубленную жестокой рукой палачей. Может быть, ему придавали силы огненные слова вождя болгарских коммунистов Георгия Димитрова, выступления которого ему довелось слышать на Южном фронте, или пробитое пулями и осколками Красное знамя, под которым он сражался во время Сентябрьского восстания в 1923 году, или вера в то, что недолго уже осталось болгарскому народу терпеть деспотизм и беззаконие монархо-фашистского режима.

Мои спутники показали мне место, где жандармы раздевали осужденных. В ту памятную ночь здесь распоряжался фельдфебель Мутафчиев. Ему помогали Павел Тодоров, Иван Ботев и еще несколько человек.

— Не совсем ясно, — спросил я, — кто именно высаживал арестованных из машины и кто приводил их сюда, на это место?

— Из кузова они вылезали сами, — ответил лысый. — Никто не сопротивлялся. Из группы охраны были выделены пять-шесть человек, которые и приводили их сюда, к Мутафчиеву. Возле грузовика распоряжался унтер-офицер Иван Цветанов. Он же разрезал и общую веревку, к которой были привязаны арестованные.

— А кто из ваших оставался в кузове?

— Йордан Тодоров, Петко Киряков, Янко Стоянов, и кажется, там был и Никола Чорбаджиев. Когда арестованных в кузове оставалось уже совсем мало, почти все наши тоже спустились вниз и отправились посмотреть саму казнь.

— Как же случилось, что такой отпетый убийца, как Иван Ботев, не участвовал непосредственно в расстреле? — спросил я и взглянул на моих спутников.

— Не знаю, — ответил лысый.

— Кажется, он был не совсем здоров, — неуверенно произнес кудрявый. — Если не ошибаюсь, у него было что-то с рукой, она была перевязана.

Я невольно усмехнулся. Кудрявый смутился и принялся переступать с ноги на ногу. Ему стало неудобно за поспешный ответ. Затем он негромко добавил:

— Ботев всегда стремился туда, где можно было чем-нибудь поживиться. Его интересовала только добыча, поэтому он и оказался, причем добровольно, в числе тех, кто раздевал осужденных. Поговаривали, что он в ту ночь прибрал к рукам немало денег, перстней и наручных часов…

— Когда все закончилось, — вмешался лысый, — вспыхнула ссора. Тодор Стоянов, Георгий Штерев и Георгий Георгиев набросились на Ивана Ботева. Особенно возмущался Тодор Стоянов: «Мы с Георгиевым перестреляли больше всех красных, а ты присвоил себе все наиболее ценное». Они хотели даже обыскать его, но не посмели, испугались — Ботев был способен на все.

Этот разговор напомнил мне выдержку из показаний Цветана Византиева: «Когда все закончилось, Георгий Георгиев и Тодор Стоянов еще долго ссорились с остальными, доказывая, что им полагаются самые ценные трофеи, так как они собственноручно казнили больше всех партизан и подпольщиков».

Мы остановились возле небольшой площадки, где в ту далекую ночь орудовали фельдфебель Мутафчиев и его подручные. Отсюда круто вниз сбегали сто пятьдесят пять ступеней, которые вели к месту расправы.

В моей памяти всплыли отрывки из показаний других участников этого кровавого преступления. Один из них, Христо Желязков, так описал события той ночи: «После того как была убита Яна Лыскова, начали высаживать из кузова других партизан. По двое их отводили на освещенную фонарями площадку, где раздевали почти догола. Затем им вновь связывали руки и вели под охраной к краю могилы, где и убивали выстрелами в упор». Активный участник расправы над патриотами Тодор Стоянов в своих показаниях на заседании Народного суда был немногословен: «Арестованных из грузовика высаживали по одному… Одежду они перед казнью снимали сами… Не видел, чтобы у кого-то во рту был кляп… Никто не плакал и не просил о пощаде…»

Мы стали спускаться по ступеням вьющейся по склону обрыва каменной лестницы. Она заканчивалась у крохотной полянки размером в несколько квадратных метров. Рядом шумел быстрый ручей. Здесь и была вырыта могила. Во время казни патриотов ставили на самый край ямы, стреляли почти в упор. Вспомнились слова одного из убийц — Цветана Византиева, связного генерала Младенова: «Место для казни выбирали подпоручик Дончев, полицейский агент Георгий Георгиев, Тодор Стоянов, лесной объездчик Киров и я». Попытался представить, как эта шайка убийц осматривала окрестности в предвкушении предстоящей кровавой бойни. «Здесь место хорошее, самое что ни на есть подходящее», — убеждал Димо Киров. «Копайте на двадцать три человека, — распорядился подпоручик Дончев, приняв решение. — Необходимо, чтобы до наступления темноты все было готово». И вот уже Тодор Стоянов и Димо Киров помчались на мотоцикле в ближайшее село, чтобы привезти кирки и лопаты.

Я присел на бетонную ограду. В моем сознании с пронзительной отчетливостью возникали образы павших товарищей. Вот они один за другим молча подходят к самому краю зияющей ямы и застывают, твердые и непреклонные в своем последнем поединке с врагом. «Не будем молить о пощаде, — сказал в кузове грузовика юноша с длинными волосами. — И молчание есть борьба!» И они не унизились перед врагом. Они погибли, но их мужество и преданность священной борьбе за свободу так и остались несломленными.

— А почему вырублены все кусты вокруг? — удивленно спросил я и взглянул на бывших жандармов, о присутствии которых я совсем забыл, погруженный в свои мысли.

— Может быть, их вырубили, чтобы лучше был виден памятник? — неуверенно предположил кто-то из них.

Я поднял глаза. Мои спутники стояли на той самой площадке, откуда стреляли убийцы, и молча смотрели на меня. На миг я представил их в касках и с автоматами, освещенных колеблющимся светом керосиновых фонарей, развешанных на израненных пулями буках.

Затем один из них — это был лысый — направился ко мне. Он медленно, с опаской спустился по склону, перешагнул через ручей и как-то виновато взглянул мне в глаза. Только сейчас я увидел в его руке несколько алых гвоздик. Бывший жандарм нагнулся и бережно положил цветы к памятнику казненным патриотам. Затем со вздохом присел рядом со мной и после короткого молчания заговорил:

— Вы, конечно, ненавидите нас, и, в общем-то, вполне заслуженно…

— Все это дело прошлого, — с подчеркнутым равнодушием ответил я, так как знал, что последует за этой фразой.

Во время многочисленных встреч с различного рода «бывшими» мне порядком наскучило выслушивать их столь похожие друг на друга раскаяния. Как правило, оказывалось, что все они всегда имели прогрессивные убеждения, помогали патриотам, спасали людей…

— Для нас, пока мы еще ходим по этой земле, нет прошлого, — продолжал бывший жандарм. — Душа болит и будет болеть… Был я тогда бедняком, еле сводил концы с концами. А тут еще замучили непрерывными призывами в армию. Только, бывало, вернешься со сборов домой, как, глядишь, уже новая повестка пришла. Пошел я к сельскому кмету, думал, он чем-нибудь поможет. А он мне говорит: «Я слышал, создают жандармерию, поступай в нее. Иначе, пока идет война, все равно призовут в армию. А там по крайней мере деньги будешь получать». Ну я и согласился. Лишь после, когда уже было поздно, понял, что собой представляет эта самая жандармерия, да только никто уже меня не отпустил оттуда.