Счастливые привидения

— В прошлый понедельник исполнился год, как мы в последний раз были тут, — сказала Уинифред, когда они остановились, чтобы полюбоваться видом.

— Я помню — но не знал, что это было в понедельник, — отозвался Куттс. В его голосе слышалась некоторая суровость. — Я не помню наших дат.

Помолчав, она произнесла тихо и страстно:

— Прекрасная ночь.

— Взошла луна, и вечерняя звезда тоже. Их не было, когда я приехал.

Она окинула его быстрым взглядом, желая удостовериться, что в его словах нет двойного смысла. А он с каменным лицом смотрел вдаль. Совсем немного, может быть, на дюйм или два, она приблизилась к нему.

— Да, — проговорила она, одновременно отвергая и призывая его. — И все же ночь прекрасна.

— Да, — неохотно подтвердил он.

Вот так, после многих месяцев разлуки, они вновь соединились в любви и ненависти.

— Вы надолго сюда? — спросила она наконец, словно принуждая себя. Уинифред никогда ни на йоту не посягала на чужую жизнь, в отличие от Лоры, так что этот вопрос прозвучал с ее стороны чуть ли не дерзостью. У него даже возникло ощущение, что она съежилась.

— До утра — а потом в Йоркшир, — безжалостно проговорил он.

Ему была ненавистна его прямота, которая могла оказаться ей не по силам.

В этот момент долину пересек поезд, словно золотая нитка прошила простиравшуюся перед ними тьму. Долина откликнулась едва слышным грозным эхом. Они же не сводили глаз с поезда, который, словно золотисто-черная змея, извиваясь, стремился к морю. Куттс повернулся и увидел обращенное к нему прекрасное лицо. Оно казалось бледным, с резко очерченными, твердыми чертами, и очень близким. Тогда Куттс закрыл глаза и поежился.

— Ненавижу поезда, — ни с того ни с сего проговорил он.

— За что? — спросила Уинифред со странной, едва заметной улыбкой, у которой была безотказная власть над чувствами Куттса.

— Не знаю. Забрасывают человека то туда то сюда…

— А мне казалось, — проговорила она с легкой иронией, — что вы любите перемены.

— Я люблю жизнь. Однако теперь мне хотелось бы прибиться к чему-нибудь, будь это даже крест.

У нее вырвался резкий смешок, и она отозвалась с очевидным сарказмом:

— Неужели так трудно позволить себя распять? А я-то думала, труднее всего сохранить свободу.

Куттс проигнорировал ее сарказм, относившийся к его помолвке.

— Теперь это неважно… Естественно, я прихожу в ярость, — прибавил он, предупреждая ее выпад, — если не вовремя подают обед и всё такое, но… не считая этого… все остальное неважно.

Уинифред промолчала.

— Живешь как живешь — скажем так, сидишь в конторе; все в порядке… разве что это, получается не так уж и важно.

— Похоже на сожаление о том, что у вас нет неприятностей, — засмеялась она.

— Неприятностей… — повторил он. — Да, кажется, у меня их нет. Многие принимают досаду за неприятности. Но все же в душе я сожалею — ничего нет. А ведь хочется чего-то.

Уинифред вновь резко засмеялась, но Куттс уловил в этом смехе ноту мучившего ее отчаяния.

— Я нахожу счастливый камешек. Думаю, вот сейчас брошу его через левое плечо и загадаю желание. Плюю на мизинец, кидаю камешек, а потом, когда хочу загадать желание, ничего не выходит. Я говорю себе: «Загадывай желание». И отвечаю: «Ничего не хочу». Тогда я повторяю: «Загадывай, дурак». Но я похож на тритона, у которого не бывает желаний. В страхе я торопливо произношу: «Миллион». А вы знаете, чего желать, когда видите молодую луну?

Она ответила быстрым смешком.

— Наверно, да. Но только желаний у меня много.

— Вот и мне бы так, — проговорил он, неожиданно помрачнев.

Она взяла его за руку в порыве любви.

Рука об руку они стали спускаться вниз по склону, туда, где светили огни; и ослепительно сверкавший Лондон становился все ближе — похожий на чудо.

— Знаете, — проговорил он и вдруг умолк.

— Не знаю… — с насмешкой отозвалась она.

— А хотите знать? — засмеялся он.

— Да, потому что нельзя обрести покой, не поняв…

— Не поняв что? — резко переспросил Куттс, зная, что Уинифред имела в виду то положение, в котором они оказались.

— Как разрешить разлад, — проговорила она, не пожелав ответить прямо. Куттсу хотелось бы услышать: «Чего вы хотите от меня».

— Как всегда, туманный символизм.

— В самом тумане нет символов, — ответила она, и в ее голосе прозвучали металлические ноты, как всегда, когда она бывала недовольна. — Символы — это свечи, разгоняющие туман.

— В моем тумане уж лучше без свечей. Я сам туман, а? Как вам? Вот задую вашу свечу, и тогда вы разглядите меня получше. А то ваши слова-свечи, ваши символы и все прочее заводят вас еще дальше туда, куда не надо. А я предпочитаю брести вслепую, повинуясь инстинкту, как мотылек, который прилетает и садится на коробку, из которой не может выбраться его подружка.

— Итак, вы летите на ignis fatuus?[10]

— Наверно, потому что, когда я не лукавлю и приближаюсь к вам, вы отступаете. А когда я перестаю томно вздыхать, вы тут как тут, летите прямо мне в рот.

— Очень интересный символ, — с издевкой произнесла Уинифред.

Он в самом деле ненавидел ее. И она ненавидела его. Тем не менее, шагая в темноте, они крепко держались за руки.

— А мы совсем не изменились за год, — со смехом проговорил Куттс, ненавидя ее за свой смех.

Когда перед «Лебедем и головой сахара» они сели в трамвай, она пошла наверх, несмотря на сильный ветер. Они уселись рядом, касаясь друг друга плечами, но за все время, пока ехали под круглыми фонарями, не произнесли ни звука.

Пройдя по темной, засаженной деревьями улице, оба остановились в нерешительности у ведущих к небольшому дому каменных ворот. Из сада на улицу тянуло ветки миндальное дерево с набухшими, слишком рано в этом году, почками.

Словно театральная декорация, оно блестело в свете фонарей. Он отломил веточку.

— Я никогда не забывал это дерево, — проговорил он, — не забывал, как чувствовал себя виноватым, когда оно все блестело и было таким живым ночью, при искусственном освещении. Мне казалось, что оно уставало от этого света.

— Пойдемте в дом, — ласково позвала Уинифред.

— Я снял комнату, — сказал он, следуя за ней.

Отперев дверь, Уинифред, как прежде, повела Куттса в гостиную. Там все было по-старому: холодные цвета, но обстановка уютная; стены цвета слоновой кости, светлый натертый пол, покрытый пушистыми коврами того же цвета слоновой кости, три мягких кресла с бледно-янтарной обивкой и большими подушками, черный рояль, рядом подставка для скрипки; жаркое чистое пламя в камине, жарко сверкающая латунь. По привычке Куттс зажег свечи на рояле и опустил шторы.

— Кое-что тут все же переменилось!

Он показал на вазу с великолепными алыми анемонами, стоявшую на рояле.

— Ну и что же? — спросила Уинифред, остановившись перед небольшим зеркалом, чтобы поправить волосы.

— Теперь цветы стоят на рояле! — ответил он.

— Только когда занят стол, — улыбнулась Уинифред, глянув на лежавшие на столе газеты.

— И еще — красные цветы!

— Ах, они такие нарядные, — отозвалась Уинифред.

— Я бы держал пари, что вы купите фрезии.

— Почему? — улыбаясь, спросила она. Ей понравилось то, что он сказал.

— Ну… потому что они кремовые, золотистые, бледно-фиолетовые, а еще из-за аромата. Не могу поверить, что вы купили цветы без запаха!

— Что? — Уинифред подошла к цветам и наклонилась над ними. — Я и не заметила, — со странной улыбкой сказала она, — что они не пахнут.

Она коснулась бархатистой черной серединки цветка.

— А если бы заметили, то купили бы их?

Уинифред пару минут раздумывала — с очевидным интересом.

— Не знаю… Скорее всего, нет.

— Вы никогда не покупали цветы без запаха, — твердо заявил Куттс. — И не полюбили бы мужчину только за красоту.

— Вот уж не знала, — улыбнулась Уинифред. Ей было приятно это услышать.

10

Блуждающий огонек, обманчивая надежда (лат.).