Обращенный

Однако такие вещи пана Лукаша не трогали. Его больше волновало то, что двое выгодных жильцов собирались выехать из его дома, а одна квартира уже две недели пустовала. Какие-то бесчестные люди оклеветали пана Лукаша. Говорили, что он скряга, плохой отец, и плохой хозяин, и, хотя носит за пазухой закладные на добрых тридцать тысяч, квартир не ремонтирует, и надувает жильцов, как может. Поэтому только крайняя необходимость может заставить человека поселиться в его доме.

— Плохой хозяин! — ворчал пан Лукаш. — Да разве я не держу дворника? Или не являюсь самолично каждое первое число за квартирной платой? Или, может быть, городская управа не заставила меня уложить асфальтовый тротуар возле дома?.. Вот и сейчас варят эту мерзкую смолу под самыми окнами, так что не продохнешь от дыма. Черт бы побрал этих проклятых рабочих вместе с их подрядчиком!

Помолчав, пан Лукаш снова забормотал:

— Говорят, я квартиры не ремонтирую. А давно ли я приказал отстроить общую уборную?.. А мало у меня из-за этого было неприятностей?.. Каменщик, мошенник, работу выполнил плохо, так мне пришлось не только деньги удержать, но и инструмент забрать.

Тут пан Лукаш посмотрел в угол, дабы убедиться, что забранные у каменщика инструменты лежат на месте. И действительно, он увидел испачканное известью ведерко, молоток и лопатку. Не хватало только кисти, отвеса и линейки, но это уж не по вине пана Лукаша, а по злонамеренности каменщика, успевшего их где-то спрятать.

— И этот мерзавец, — добавил пан Лукаш, — смеет еще врываться ко мне домой и угрожать мне судом, если я не отдам ему инструмент и деньги за работу!.. Сущий разбойник!.. Страшно подумать, до чего в наше время люди стали бессовестные. А все из-за жадности!

Пан Лукаш с трудом поднялся с дивана и, шаркая ногами, подошел к окну, чтобы взглянуть на испорченную каменщиком уборную. Однако при всем желании он не мог бы сказать, чем была плоха отстроенная уборная.

Невдалеке от окна стоял большой мусорный ящик, всегда наполненный доверху и издающий зловоние. На куче соломы, бумаги, яичной скорлупы и прочих отбросов пан Лукаш увидел свою старую, совершенно рваную туфлю, которую вчера после долгой внутренней борьбы собственноручно выбросил.

«Мда! А не слишком ли я поспешил ее выбросить? — подумал старик. — Издали туфля имеет еще вполне приличный вид… А впрочем, бог с ней! Каждый день приходилось ее чинить, а на заплаты, по точному подсчету, у меня уходило не меньше двух рублей в год».

Вдруг кто-то постучался. Пан Лукаш отвернулся от окна и с немалым усилием, торопливо шаркая ногами, засеменил к двери. Открыв прорезанную в ней форточку, он через решетку спросил:

— Ну, кто там барабанит? Хочешь двери выломать, что ли?

— Письмо из конторы господина адвоката! — крикнул голос за дверью.

Пан Лукаш поспешно схватил конверт.

— На чаек бы с вашей милости, — нерешительно проговорил посыльный.

— Мелочи нет, — ответил пан Лукаш. — А вообще, хочешь получать на чай, не барабань в двери.

Он захлопнул форточку и поплелся к окну, между тем как посыльный за дверью ворчал:

— Вот старый скряга! Сам носит за пазухой тридцать тысяч, обирает всех и каждого, а на чай дать скупится. Чтоб для тебя даже в пекле не нашлось места!

— Замолчи, нахал! — буркнул пан Лукаш и вскрыл конверт.

Страшная весть!..

Писец сообщал, что поезд, в котором ехал пан Криспин, потерпел крушение. Поскольку адвокат всегда жалел деньги на телеграммы, до сих пор неизвестно, жив ли он. Но так или иначе, — говорилось дальше в письме, — дело пана Лукаша против зятя завтра будет защищать в суде адвокат, которого пан Криспин, со свойственной ему предусмотрительностью, уезжая, оставил своим заместителем.

— Ах! Черт возьми! — проворчал Лукаш. — Этому заместителю придется платить, между тем как почтенный Криспин не взял бы ни копейки… А вдруг я проиграю дело и меня выселят из дома?

Старик сложил письмо, сунул его в конверт и спрятал в стол, продолжая рассуждать сам с собой:

«Вероятно, Криспин, как всегда, имел при себе все деньги… Если он погиб при крушении, его, конечно, ограбят. Семьи у него нет… Старый холостяк… Почему бы ему не завещать свое состояние мне? Это по меньшей мере тысяч двадцать…»

При этих словах пан Лукаш тщательно ощупал грудь, где под халатом, фуфайкой и рубашкой днем и ночью покоилась толстая пачка тысячных закладных.

Весть о предполагаемой смерти адвоката в соединении с судебным делом и торгами, которые именно он должен был вести, чрезвычайно сильно подействовала на пана Лукаша. Старик расстроился до такой степени, что у него сразу начались ревматические боли в голове и ногах. Он не мог ходить и, обмотав голову грязным шарфом, прилег на кровать.

С улицы проникала вонь асфальта, которым за счет пана Лукаша и других домовладельцев покрывали тротуары. Этот резкий запах раздражал старика.

— Вот оно, нынешнее городское хозяйство! — сетовал старый отшельник. — Делают тротуары из никудышного материала, а вони напускают столько, что у людей голова разламывается. Чтоб им всем провалиться в преисподнюю, а пуще всего этому инженеру! Ведь до тех пор писал, проклятый, об этом асфальте, пока не получил-таки на него подряд. Бродяга!..

И он с удовольствием подумал о том, что инженер и на самом деле может провалиться в преисподнюю. Но в ту же минуту вспомнил слова посыльного: «Чтоб для тебя и в пекле не нашлось места!..»

— Этакий болван! — прошептал пан Лукаш. — Ну, меня-то оттуда не прогонишь!..

Но он тотчас спохватился, что несет несуразицу и сам накликает на себя беду. Ведь если не прогонят его из пекла, так он будет там сидеть и кипеть в смоле…

— А за что? — пробормотал старик. — Что я кому сделал? — Однако при этой мысли он вдруг почувствовал нечто вроде угрызения совести и поспешил поправиться: — Конечно же, я никому не сделал ничего дурного… За всю жизнь ни у кого копейки взаймы не взял.

Но и эта уловка его не успокоила.

Пан Лукаш был как-то странно взволнован. Все сильнее воняло асфальтом, и все мучительнее становилась головная боль. Старика упорно преследовала мысль о Криспине: «Вот он уже умер, хотя ему было всего шестьдесят лет, и умер скоропостижно».

А вся эта чудесная компания преферансистов, игравших на фишки! Как быстро она распалась. Один судья умер от апоплексического удара в пятьдесят восемь лет. Другой — от чахотки на пятидесятом году жизни. Третий свалился с лестницы. Прокурор едва ли не отравился сам. Теперь пришел черед адвоката…

Семидесятилетнему пану Лукашу все они казались чуть ли не юнцами, а вот они уже сошли в могилу. На том свете собралась почти вся компания преферансистов, и если они до сих пор не играют, так только потому, что он еще не явился.

— Брр… как холодно! — поежился пан Лукаш. — А тут еще этот асфальт… Недостает, чтобы я задохся от дыма и помер теперь, сейчас же!.. А тут нерешенное дело в суде, несостоявшиеся торги, несданные квартиры, а мошенник каменщик, того и гляди, выкрадет свои инструменты… А дворник! Только умру я, он мигом обыщет мое тело и вытащит из-под фуфайки тридцать тысяч. И я не смогу даже подать на него в суд!.. Да неужели я прожил на свете целых семьдесят лет? Мне кажется, детство, школа, служба, преферанс — все это было только вчера… А вот заботы, тяжбы, одиночество — как давно это тянется…

И вдруг пана Лукаша охватил страх. Никогда он так серьезно не размышлял, никогда не думал о смысле жизни — просто собирал и копил все, что попадалось под руку.

«Что, если эти новые, непривычные мысли означают приближение конца?»

Пан Лукаш хотел подняться, но ему не повиновались ноги. Он хотел сбросить шарф с головы, но в руках его уже не было силы. Наконец, он хотел открыть глаза… тщетно!..

— Я умер! — вздохнул он, чувствуя, как немеют его губы.

Очнувшись, пан Лукаш уже не лежал на своей кровати, а стоял в каких-то больших сенях перед железной дверью. Потолок в сенях был сводчатый, а пол выложен изразцами. В дверь был врезан огромный замок, зияющий скважиной, в которую можно было разглядеть соседнее помещение. Пан Лукаш заглянул туда.